"неверие", то и на это Матрена Ниловна махнула рукой.
— Свой разум есть, — говаривала она. — Сколь это ни прискорбно мне… Уповаю на милость Божию… Он, Батюшка, просветит ее и помилует.
Она не поблажала ей ни в чем, что было против ее правил, выговаривала, но всегда, точно старшая сестра или, много, тетка, как бы рассуждала вслух. Не хотела она и подливать масла в их супружеские нелады. Если она и сейчас так высказалась насчет своего зятя, то потому, что у них давно уже установился этот тон. В сердце Матрены Ниловны не закрывалась ранка горечи против того «лодыря», который сманил у них со стариком единственную их дочь, красавицу и умницу.
Не случись этого "Божьего попущения", Симочка, конечно, попала бы за какого-нибудь миллионера по хлебной или другой торговле. Мало ли их по Волге? Есть и такие, что учились в Казани в студентах, а коренного дела своего не бросают.
Боязнь выдать себя совсем отлетела от Серафимы. Роковое слово «любовник» уже не прыгало у нее в голове.
Мать простит ей, когда надо будет признаться.
И так ей стало легко, почти весело… Она даже застыдилась. Отец умирает через комнату, а она в таких чувствах!
— По тебе стосковался, — все так же тихо продолжала
Матрена Ниловна, — задыхается, индо посоловеет весь, а чуть маленько отлегло, сейчас спросит: "Симочка не побывает ли?"
Наклонившись к лицу дочери, она прибавила чуть слышно:
— За эти месяцы вот как он разнемогся, тебя стал жалеть… не в пример прежнего. И ровно ему перед тобой совестно, что оставляет дела не в прежнем виде…
Вчерашнего числа этак поглядел на меня, у самого слез полны глаза, и говорит: "Смотри, Матрена, хоть и малый достаток Серафиме после меня придется, не давай ты его на съедение муженьку… Дом твой, на твое имя записан… А остальное что — в руки передам. Сторожи только, как бы во сне дух не вылетел"…
Дочь слушала, низко опустив голову. Ей хотелось спросить:
"Папенька, значит, завещания не оставит?"
Но вопрос не шел с губ. Не завещание беспокоило ее, а вопрос о деньгах ее двоюродной сестры Калерии. стр.88
— Коли папеньку самого раздумье разбирает, отчего же он не распорядится? — так же тихо, как мать, спросила она.
— Утречком, говорит, коли отпустит хоть чуточку, достань мне шкатунку красного дерева и подай.
Они помолчали.
— Стало быть, — выговорила Серафима слишком как-то спокойно, — в этой шкатулке и капитал Калерии?
Их взгляды встретились. Лицо Матрены Ниловны потемнело, и она тотчас же отвела голову в сторону.
Калерия и ее мозжила. Ничего она не могла по совести иметь против этой девушки. Разве то, что та еще подростком от старой веры сама отошла, а Матрена
Ниловна тайно оставалась верна закону, в котором родилась, больше, чем Ефим Галактионыч. Не совладала она с ревностью матери. Калерия росла «потихоней» и «святошей» и точно всем своим нравом и обликом хотела сказать:
"Смотрите на нас с Симочкой. Я — праведница, и меня Господь Бог за это взыщет; а та — грешница, только и думает, что о суетном и мирском, предана всем плотским вожделениям".
Где же ей взять наружностью против Симочки! А все-таки, когда она здесь жила перед тем, как в
Петербурге в «стриженые» сбежала, ст/оящие молодые люди почитали ее больше, чем Симочку, хоть она и по учению-то шла всегда позади.
Не хотела Матрена Ниловна помириться и с тем, что «святоше» достанутся, быть может, большие деньги, — она не знала, сколько именно, — а Симочке какой-нибудь пустяк. Ее душу неприязнь к Калерии колыхала, точно какой тайный недуг. Она только сдерживалась и с глазу на глаз с дочерью и наедине с самой собою.
Все это было как будто и грешно, а греха она и боялась и не любила по совести. Но ежеминутно она сознавала и то, что не выдержит напора жалости к дочери и ревнивого чувства к Калерии. Если представится случай поступить явно к выгоде Симочки, — она не устоит.
— Зачем же откладывать? — заговорила немного погромче Серафима и бросила долгий взгляд в сторону двери, где через комнату лежал отец. — Ежели папенька проснется да посвежее будет… вы бы ему напомнили. А то… не ровен час. Он сам же боится. стр.89
Говорить дальше в таком же смысле Серафиме тяжело было. Она переменила положение своего гибкого и роскошного тела. Щеки у нее горели.
— Как жарко!
Этот возглас был для нее большим облегчением.
— Ты бы шляпку-то сняла, — заметила Матрена Ниловна. — Вон она какая у тебя, прости Господи, ровно улей какой.
И мать тихо засмеялась.
Пока Серафима вынимала длинные булавки из волос и клала шляпку на стол, Матрена Ниловна, оправив концы платка, как бы про себя выговорила:
— Известное дело, зачем откладывать. Каков-то он, голубчик, проснется?..
Ей уже представлялась «шкатунка» из красного дерева с медными бляшками и наугольниками с секретным ящиком старинной работы… Там лежит капитал Калерии. И сдается ей, что Ефим Галактионыч поручит ей распоряжение этими деньгами.
Дрожь повела ей плечи, а в комнате было не меньше двадцати градусов.
Дверь из передней приотворили. Показалась "головка"
Аксиньи.
— Матушка, — долгим шепотом протянула она, Ефим
Галактионыч, никак, проснулись. Слышала я, кашлянули.
— Хорошо, — хозяйским тоном ответила Матрена Ниловна. — Скажи им: Серафима, мол, Ефимовна приехали.
Мать и дочь поглядели одна на другую и встали с дивана.
XXIII
В конце девятого часа Серафима ехала домой.
Пролетка медленно поднималась по "дамбе", — так называют мощеную дорогу от набережной в город.
Фонари только что начали зажигать. Небо висело густое и низкое, полное звезд.
На одну звезду с изумрудным блеском вдумчиво смотрела Серафима.
Все обошлось хорошо, лучше, чем она могла желать. стр.90
Отца она видела в темноте его чуланчика. Он лежал целый день в угловой каморке без окон, где кровать приткнута к стене, и между ее краем и стеклянной дверью меньше полуаршина расстояния. Мать сколько раз упрашивала его перебираться в комнату, где они когда-то спали вместе, но он не соглашался.
В каморке было так темно, что она не могла отчетливо разглядеть отцовского лица, заметила только, что оно раздулось; грудь была обнажена сверху; косой ворот рубашки откинут.
Отец полусидел в постели, прислонившись к высоко взбитым подушкам. Показалось ей, что борода еще поседела, и глаза смотрели на нее гораздо мягче обыкновенного.
Небывалое волнение охватило ее, когда она наклонилась к нему и взяла руку, уже налитую водой, холодную. Перед ней полумертвец, а она боится, как бы он не проник ей в душу, каким-нибудь одним вопросом не распознал: с какими затаенными мыслями стоят они с матерью у его кровати.
— Дочка, — перехваченными звуками говорил ей отец, — ты на меня не ропщи!
— Папенька! Что вы! — смогла она ответить и против воли заплакала.
— Не моя вина, милая… Времена не те… все пошло на умаление.
— Чего тут, Ефим Галактионыч! — вмешалась мать. — Н/ешто она что?.. Уж ты не расстраивай себя… без нужды. Полегче тебе с/едни, вот бы и сказал нам, какое твое желание.
Мать не договорила. Она слышала ее голос сбоку и немного сзади от себя.
"Догадается! — подумала Серафима. — Как бы не испортить всего!"
Но отец сам потребовал шкатулку. Она помогла матери достать ее из-под столика в проходной комнатке, отделявшей гостиную от каморки, где лежал отец.
Шкатулка показалась ей чрезвычайно легкой, должно быть, от возбуждения. Они обе держали ее перед отцом.
Он дрожащими и налитыми пальцами достал ключ с цепочки, висевшей у него на груди, и долго не мог отпереть. Наконец пружина музыкально прозвенела, и крышку он откинул с их помощью. стр.91
— Вот видите, — говорил он уже совсем замирающим голосом, — тут… Пальцем надавите в правом углу, и отскочит планочка.
У него еще достало сил показать, как следовало надавить.
— Что там найдете… больше ничего и нет… Нигде не ищите, в другом месте… И по-Божески, по-Божески…
Отец начал метаться. Чтобы запереть шкатулку, пришлось снять с его шеи цепочку, где, кроме ключа, висел большой оловянный крест и ладанка.
Она думала — он кончается. Мать поспешно убрала шкатулку и прибежала на ее зов.
— За доктором послать-ин, Ефим Галактионыч? — спросила мать, сдерживая рыдания.
И Серафима готова была разрыдаться.
Если бы у отца хватило телесных сил сказать ей еще раз: "Смотри, дочка, не обижай Калерии, не бери греха на душу!" — она упала бы на колени и во всем призналась бы.
Но отец ослаб. Они обе страшно испугались: думали, сейчас отойдет. Пометался он с минуту, потом ему стало легче; он наклонился и чуть слышно выговорил:
— Подь сюда, Серафима.
Она опустилась на колени. Отец благословил ее и поцеловал в голову.
