Эта цифра зажглась в ее голове, как огненная точка. Васе нужно как раз столько. Даже меньше! Будь у нее в ящике или в банке такие деньги, она ушла бы с ним, вот сейчас уложилась бы, послала бы Феню за извозчиком и прямо бы на пароход или на железную дорогу, с ночным поездом.
Почему не встретила она Васи четыре года назад? И свободна была, и деньги были, и любовь бы настоящая, бесповоротная погнала ее под венец, а не самолюбивая блажь девчонки, удостоенной ухаживания барича- правоведа.
Щеки Серафимы пылали. Ей стало нестерпимо противно на самое себя. Бранные слова готовы были соскочить с ее разгоряченных красных губ.
И так же нестерпимо жалко сделалось Васи. Он, бедный, должен теперь биться из-за двадцати тысяч. Скорее всего, что не достанет… Или впутается в долг за жидовские проценты.
Она села у пианино порывисто, чтобы освободить себя от наплыва горечи, и взяла несколько сильных аккордов.
Что было, то прошло! Он ее любит… Она ему принадлежит! Чего же больше? Еще неделя, две — и не будет ее в этих постылых комнатах.
Она запела вдруг тот цыганский романс, который помог им сойтись с первой же встречи: "Коль счастлив я с тобой бываю"… Это она за него поет, за Васю… И слов ей не нужно: слова глупые и старомодные, довольно одной мелодии. стр.97
Много-много раз повторила она один мотив… Потом запела другой романс на те слова, что она начала вслух произносить, когда ее пролетка поднималась наверх дамбы:
О, люби меня без размышлений, Без тоски, без думы роковой!
Она вспомнила не одни эти два стиха, а и дальше все куплеты. Как только кончился один куплет, в голове сейчас выскакивали первые слова следующего, точно кто ей их подсказывал. Она даже удивилась… Спроси ее, знает ли она это стихотворение Майкова, она ответила бы, что дальше двух первых стихов вряд ли пойдет…
Когда в горле сказалась усталость, Серафима посмотрела на часы в столовой — было половина двенадцатого, и опять она заходила уже вдоль всех трех комнат… Две стояли в темноте.
После возбуждения, улегшегося за пианино, голова заработала спокойнее ввиду последних решительных вопросов.
Зачем бежать? Почему не сказать мужу прямо: "Не хочу с тобой жить, люблю другого и ухожу к нему?"
Так будет прямее и выгоднее. Все станут на ее сторону, когда узнают, что он проиграл ее состояние. Да и не малое удовольствие — кинуть ему прямо в лицо свой приговор. "А потом довести до развода и обвенчаться с Васей… Нынче такой исход самое обыкновенное дело. Не Бог знает что и стоит, каких- нибудь три, много четыре тысячи!" — подумала Серафима.
"Как бы не так! Отпустит он по доброй воле! Даст он развод! И чтобы на себя вину взять — ни за что! В нем крючкотворец сидит, законник, сыщик,
"представитель общественной совести", как он величает себя. Да и не хочет она "по-честному", — ей припомнились слова отца, — уходить от него. Он этого не стоит… Пускай ни о чем не догадывается в своем самодовольстве и чванном самообожании. На тебе: любила два года, ездила на свидания в Нижний, здесь видалась у тебя под носом и ушла, осрамила тебя больше, чем самое себя"…
Серафима начала громко шептать.
И ни разу ей не представился вопрос: "а поймает и вызовет по этапу?" стр.98
XXV
Пробило и двенадцать. Она не слыхала боя часов.
Не раздеваясь прилегла она на кушетку в гостиной и задремала. На пианино догорала свеча.
Обыкновенно она ложилась часу в первом и не ждала мужа. Он возвращался в два, в три. И сегодня Захар будет его ждать, пожалуй, до рассвета. Если Север Львович проигрался, он разденется у себя в кабинете, на цыпочках войдет в спальню и ляжет на свою постель так тихо, что она почти никогда не проснется. Но чуть только ему повезло — он входит шумно, непременно разбудит ее, начнет хвалиться выигрышем, возбужденно забрасывать ее вопросами, выговаривать ей, что она сонная…
Серафима сначала задремала, потом крепко заснула. Ее разбудил звонок в передней.
Она раскрыла глаза и сразу не могла распознать, где лежит и какой час дня. В два окна, выходившие на двор, вливался уже отблеск утренней зари; окна по уличному фасаду были закрыты ставнями. В гостиной стоял двойственный свет.
С кушетки ей видна была дверь в сени. Позвонили еще раз. Заспанная Феня отворила наконец. Север Львович вошел и крикнул горничной:
— Сколько раз надо звонить?
"Проигрался", — сказала Серафима про себя.
Сон совсем отлетел, и она сообразила, что уже светает.
Она, еще не поднимаясь с кушетки, продолжала издали смотреть на мужа, пока Феня стаскивала с него светло-гороховое очень короткое пальто, на шелковой полосатой подкладке. Шляпу, светлую же, он также отдал горничной.
На лицо его падало довольно свету из окна передней, — лицо моложаво-обрюзглое, овальное, бритое, кроме длинных и тонких усов; что-то актерское было в этом лице, в глазах с опухлыми веками, в прямом коротком носе, в гримасе рта. Он один во всем городе вставлял в левый глаз монокль. Темно-русые волосы заметно редели на голове.
Такой же моложавый, сухой и малорослый стан в двубортной синей расстегнутой визитке, из-под которой выглядывал белый жилет. На ногах красно-желтые башмаки, тоже единственные в городе. стр.99
Ему на вид казалось за тридцать.
"Проигрался!" — решила еще раз Серафима и, не притворяясь спящей, лежала в той же полусогнутой позе.
— Вы здесь?.. С какой стати, а?
Голос его слегка в нос и вздрагивающий неприятно прошелся по ее нервам.
— Надеюсь, меня не ждали?
Опять этот ненавистный отрывистый говор затрещал, точно ломающаяся сухая скорлупа гороховых стручьев.
Муж приучал жену к хорошему тону, был с ней на «вы» и только в самых интимных разговорах переходил на
"ты". Она привыкла называть его "Север Львович" и «ты» не говорила ему больше года, с поездки своей на ярмарку.
— Так, заснула…
Серафима сладко потянулась и свои белые обнаженные руки закинула за спину. Одна нога в атласной черной туфле с цветным бантом свесилась с кушетки. Муж ее возбужденно прошелся по гостиной и щелкнул несколько раз языком. С этой противной для нее привычкой она не могла помириться.
— Который час? — лениво и глухо спросила она.
— Не знаю… видите, светает.
И он засмеялся коротким и высоким смехом, чего с ним никогда не бывало.
"Должно быть, здорово обчистили его!" — выговорила она про себя.
— Неужели все время в клубе?
И этот вопрос вышел у нее лениво и небрежно.
— Сначала… да. А потом… у этого приезжего инженера.
— Какого?
"Очень мне нужно знать!" — добавила она мысленно:
— Ах, Боже мой. Я вам говорил. Несвисецкий… Запржецкий. Полячишко!.. Шулер!..
Он сдержал свое раздражение, откинул борт визитки на один бок, засунул большой палец за выемку жилета и стал, нервно закинув голову.
— Несомненный шулер… И этаких мерзавцев в клуб пускают!
— Вы зачем же с ним садились? стр.100
— Разве это написано на лбу?.. Игра вдвоем.
— В пикет?
— Нет, в палки.
— Колоду подменил?
"И зачем я с ним разговариваю? — подумала она. Какое мне дело? Чем больше продулся, тем лучше".
Когда она говорила, мысленно у ней выскакивали резкие, неизящные слова.
— В клубе… нет, это немыслимо! — Он заходил, все еще с большим пальцем в выемке жилета. — Нет, у себя, в нумере…
— Ловко! — вырвалось у нее таким бесцеремонным звуком, что Рудич вскинул на нее свой монокль. Значит, к нему отправились?..
— Нельзя было… Ты понимаешь. Я был в таком проигрыше.
Он незаметно для себя стал говорить ей "ты".
— На сколько же?
— На очень значительную сумму. На очень!..
— Совестно выговорить небось?
Такого тона Север Львович еще не слыхал от жены.
В другое время он остановил бы ее одним каким-нибудь движением перекошенного рта, а тут он только выкинул монокль из орбиты глаза и быстро присел на кушетку, так быстро, что она должна была подвинуться.
— Серафима, ты понимаешь… теперь для меня, в такую минуту… на днях должна прийти бумага о моем назначении…
— И вы еще больше спустили?
Сквозь свои пушистые ресницы, с веками, немного покрасневшими от сна, она продолжала разглядывать мужа. Неужели эта дрянь могла командовать ею и она по доброй воле подчинилась его фанаберии и допустила себя обобрать до нитки?.. Ей это казалось просто невозможным. И вся-то его фигура и актерское одутлое лицо так мизерны, смешны. Просто взять его за плечи и вытолкнуть на улицу — б/ольшего он не заслуживал. Никаких уколов совести не чувствовала она перед ним, даже не вспомнила ни на одно мгновение, что она — неверная жена, что этот человек вправе требовать от нее супружеской верности.
Он провел белой барской ладонью по своей лысеющей голове и почесал затылок. стр.101
