— Ну, вот, руль, как голубь, будешь держать слабо — улетит, будешь сжимать — задушишь. Значит, так, трогаемся со второй, потом небольшой разгон; переходим на третью передачу, и опять разгон и — четвертая, ясно? — Федя серьезно, без улыбки посмотрел на нас.
— Да все понятно, — ответил я и заерзал на сидении; мне не терпелось поскорее сесть за руль.
— Не торопись, торопыга, — Федя вытащил ключ из замка зажигания и подкинул на ладони. — Дальше. Подъезжаем к повороту, сбрасываем газ, выключаем скорость, притормаживаем, делаем поворот, потом — прогазовку, включаем третью передачу и снова даем разгон. Вот так, теперь все. Если я скажу: «Брось газ», значит, сразу убираете ногу с педали. Давай садись, — кивнул он Кирке.
Кирка вылез, обошел машину и сел за руль, а Федя придвинулся ко мне. Кирка достал свой ключ зажигания, — мы оба уже обзавелись такими ключами, как настоящие шоферы. Он захлопнул дверцу, завел мотор, выглянул в оконце и тронулся с места.
Я смотрел, как лежат на руле Киркины руки, иногда глядел вперед на булыжную мостовую, и какая-то рассеянность овладевала мной. Я следил за дорогой и за тем, как Кирка переключает скорости и делает повороты, но ни о чем не думал, все больше погружаясь в эту свою рассеянность. Будто я вовсе и не находился здесь, в тесной кабине грузовика ЗИС-5, а был где-то далеко-далеко, где на ветреных перекрестках вспыхивают и гаснут огни светофоров и с рокотом проходят потоки машин, а солнце бьет в лобовые стекла грузовиков, и в одном из грузовиков за рулем сижу я — только уже не теперешний восьмиклассник, а взрослый. И ровно гудит мотор, послушен руль в моих руках, и я еду по прямым и широким улицам моего родного города…
— Молодец, — сказал Федя. — Теперь выключи скорость и накатом подъедь к поребрику, выравняй машину и затормози.
И Кирка четко выполнил все эти указания и остановил машину как раз на том месте, откуда тронулся вокруг квартала.
— Ну, давай, Валя, — сказал Федя. И мы с Киркой поменялись местами.
Как только я взялся за руль, рассеянность сразу пропала, но где-то в спине между лопаток появилась мелкая тихая дрожь. Я напряг спину, сунул ключ в замок зажигания и нажал на педаль стартера.
— Не волнуйся, я — рядом, — тихо сказал Федя.
Моя правая рука сама нашла рычаг переключения скоростей, нога выжала педаль сцепления и дальше уже, казалось, не я, а кто-то другой тронул машину с места, дал небольшой разгон, плавно переключился на третью скорость, потом — на четвертую… Я только держал руки на руле и смотрел, как навстречу бежит под колеса чистая булыжная мостовая, да слушал работу мотора. Ускользали назад окна домов и деревья, мелькали лица редких прохожих, и мне дышалось легко и глубоко. Приятно было чувствовать упругость руля на поворотах, уютно входил в ладонь шарик рукоятки от рычага коробки скоростей. И я не заметил, как объехал квартал, и Федя велел остановиться. Я заглушил мотор, и мы посидели несколько минут молча, а потом Федя сказал:
— Будут из вас шоферы.
Если по-честному, — я трусил.
В тесных помещениях беспокойство и страх всегда сильнее, чем на просторе. Наверное, этим чувствам просто некуда улетучиться. А здесь комната была небольшой. Даже не комната, а короткий коридор, где вдоль стен стояли жесткие стулья с вытершейся до белизны клеенкой на сидениях. Между ними оставался неширокий проход, и в конце — высокое окно, через которое не очень щедро светило солнце.
На стульях сидели разные люди: молодые парни, мужчины средних лет и совсем пожилые. Все молчали, застыв в каких-то выжидательных позах, и на их лицах тоже не было заметно особенной храбрости. Многие курили; воздух был сумрачным, и лица казались серыми.
Я покосился на Кирку, сидящего рядом. Он не боялся, — я понял это сразу. Кирка, когда волнуется или боится, прикусывает свою толстую нижнюю губу, а сейчас губа у него отвисла, и он, облокотившись на колени и подперев кулаками подбородок, неподвижным взглядом уставился на белую конопатую дверь со стеклянной синей табличкой, на которой было всего одно слово. И потому ли, что дверь давно нуждалась в окраске, а табличка была новенькой и блестящей, от этого слова веяло тревожным холодом: КОМИССИЯ.
Справа, поперечным коридором деловито проходили люди, большинство было в милицейской форме. И никто не смотрел в нашу сторону.
Мы уже полчаса ждали здесь, а дверь с табличкой все не открывалась. Но я уже не мог больше сидеть на одном месте, поднялся и прошел к окну. Там стоял старый канцелярский стол с фанерной столешницей, закапанной чернилами. Коричневая пластмассовая «непроливайка» покрылась пылью, а перо в обгрызенной ученической ручке было ржавым.
Я поглядел в окно.
С высоты второго этажа знакомая Конюшенная площадь казалась необычно просторной. Я столько раз проходил по ней и никогда не замечал, что она такая большая. Солнце освещало чуть выпуклую мостовую из серой брусчатки, поблескивало в наезженных трамвайных рельсах, отражалось в стеклах «Побед», стоявших на той стороне возле таксомоторного парка. Я знал, что слева, за каналом Грибоедова — Михайловский сад. Старые деревья чуть слышно шелестят свежей, еще совсем мелкой листвой, и безлюдно на аллеях в этот утренний час. И мне так захотелось на тихие дорожки, посыпанные крупным бурым песком, и брести по ним, щурясь от лучей, пробивающихся сквозь негустые кроны лип и тополей.
Почему-то всегда хочется того, что невозможно сейчас.
Я вздохнул и перестал смотреть в окно. И взгляд снова упал на закапанную чернилами столешницу. Я заметил полустертые надписи, наклонившись, старался разобрать их.
«Все пропало», — сообщали корявые печатные буквы у края стола. «Погорел, 12/5/50. А. Щеглов», — увидел я между двумя жирными кляксами. Надпись была совсем свежей и четкой, чернила отливали вороненой сталью.
Мне стало не по себе. Этот А. Щеглов был здесь всего месяц назад. Он, наверное, также смотрел в окно и видел Конюшенную площадь. Мне стало совсем беспокойно. Я вернулся на место, сел и шепнул Кирке:
— Постоим пойдем на улице.
Кирка только отрицательно мотнул головой.
— Конечно, идите на воздух. Тут от дыма и в голове помутиться может, — сказал пожилой мужчина, сидевший рядом с Киркой. Видимо, он услышал наш шепот. — А вызывать по алфавиту будут. Я уже третий раз, так что знаю, — добавил он сокрушенно и опустил лысоватую голову.
— Иди, я посижу, — сказал Кирка. — Мы оба на «С», так что сразу не вызовут.
Я сбежал по лестнице и, отворив тяжелую дверь с тугой пружиной, вышел на площадь.
Слабый ветер дул со стороны канала и приносил запах старой воды. Стоявший на остановке трамвай, пустой, насквозь просвеченный солнцем, тихо тронулся с места, прошел через мост и, скрежетнув на повороте, скрылся. И на площади установилась необычная тишина. Будто все эти «Победы», красные бензоколонки, киоск газированной воды у входа в автопарк тоже чего-то ждут, будто что-то должно случиться сейчас.
Откуда-то с улицы Желябова доносились слабые городские шумы, по той стороне проходили люди, но все равно площадь казалась мне пустой и притихшей в недобром ожидании. И когда за спиной отчетливо хлопнула дверца машины, звук этот показался громким и резким. Я повернулся, чувствуя какое-то странное беспокойство.
У второй двери милиции, ближе к переулку, стоял глухой черно-серый фургон. Он стоял чуть наискось к тротуару, возле самой двери, и солнце играло в его железных боках. Задняя дверца фургона была раскрыта, и подле нее стоял милиционер. Я почему-то пошел к фургону, испытывая все то же чувство странного беспокойства.
Площадь по-прежнему казалась безлюдной и безмолвной, будто на цветной почтовой открытке. Даже звука своих шагов я не слышал.
Я шел беззвучными шагами и смотрел на небольшой черный прямоугольник, открытый в темное нутро фургона. Прямоугольная дыра зловеще зияла в солнечном утре этого дня. Что-то там поблескивало внутри. Я приблизился и увидал в глубине тускло мерцающую железную решетку и большой черный засов на ней. Остановился и смотрел, и мне вдруг стало казаться, что я уже где-то видел и это темное фургонное нутро, и решетку; я как будто узнавал, но в то же время был уверен, что никогда не видел этого. И тут скрипнула дверь милиции. Это, кажется, был первый звук, раздавшийся на площади. Я повернул голову. Из двери выходил милиционер, потом за его плечом показалось что-то серое и округлое. Милиционер посторонился, придержал тяжелую дверь, и я понял, что серое и округлое — это низко опущенная голова, стриженная наголо. Уши как-то неуместно и слишком заметно торчали по бокам этой головы, понуренной и мотающейся на тонкой слабой шее. Узкоплечий человек, немного выше меня ростом, заложив руки за спину, ссутулясь и низко наклонив лицо, шел к черной прямоугольной дыре, зияющей в солнечном утре. Поравнявшись со мной, он поднял голову. Мелькнули светлые линялые глаза и тусклое бледное лицо. Человек сразу же опустил голову, будто тонкая шея не могла выдержать ее груз.
