зловонная канава, в которой встречается и даже приветствуется любая омерзительная пошлость?
Только зловоние меня отнюдь не вдохновляет, а ваша якобы интеллектуальная жизнь пропитана им сполна. Я не принимаю такую жизнь, она претит моему вкусу… я задыхаюсь от неё! Оттого-то мне и грезится нечто иное, совершенно непохожее на то, что я вижу здесь… Пожалуй, у меня всё!
А спустя некоторое время, после того, как приговор вступил в законную силу, Салманскому было предоставлено право на одно свидание. Впрочем, он и не рассчитывал, что хоть кто-то придёт с ним повидаться.
Тем больше было его изумление, когда неделей позже дверь отворилась, и в камеру донёсся нежный цветочный аромат. Послышался звук лёгких шагов, затем тихий шелест и вошла она. Его Виола.
— Здравствуй, Томаш. Мне позволили тебя увидеть.
— Виола? Но откуда ты обо всём узнала? — у Салманского перехватило дыхание — не то от её мягкого взволнованного голоса, не то от этого нежного, будто удивлённого «тебя». Он порывисто вскочил ей навстречу.
— Прочла в новостях.
— И пришла? Ты захотела прийти ко мне, сюда? — всё ещё не мог поверить Салманский.
— Я не могла иначе. Томаш, Томаш, что же ты наделал… Нельзя отнимать у людей жизнь, данную им Богом.
— Неужели не понимаешь? Я не видел иного выхода. Пророк Илия своими руками казнил жрецов Ваала за то, что они совращали народ. А эти — разве они лучше? Вероятно, это о них говорится:
We are the hollow men
We are the stuffed men.*
Да и потом, всё зависит от самой концепции греховности. У Данте, к примеру, грехи плоти по тяжести уступают таким грехам, как лицемерие, святокупство, святотатство, предательство. — Салманский вглядывался в её глаза, пытаясь угадать — понимает ли?
— Всё равно. Какими бы они ни были, это люди, просто люди… Мы не вправе устраивать самосуд. Нельзя разрушать чужие жизни.
— А что скажешь насчёт него? Он вправе был так с тобой поступать? Вправе разрушить твою жизнь?
— Так значит, ты хотел отомстить ему, а не всем? Знаешь, а ведь и он не заслужил такой участи. Не он обманывал меня — я сама обманулась. Не видела, что по-настоящему важно. А теперь вижу.
Салманский побледнел и отвёл глаза в сторону. В камере вдруг стало очень тихо. Было слышно только, как за стенкой монотонно капает вода.
— Значит, ты простила? Ни в чём его не винишь? — спросил он едва слышно, изо всех сил пытаясь унять дрожь в голосе.
Виола задумчиво, будто с нежностью, взглянула на Салманского — так, будто видела впервые. Её кожа матово светилась в тусклых лучах закатного солнца.
— Мне пора, Томаш… прости, но я должна идти.
— Подожди! — он рванулся к столу, бережно взял рукопись и передал её Виоле.
Девушка удивлённо раскрыла рукопись, перевернула страничку.
— «Возлюбленная»? «Посвящается моей возлюбленной, Виоле»? Как это понимать, Томаш? — Её лазурные глаза казались ещё больше от изумления и растерянности.
— Это книга о любви царя Соломона. Я писал её с мыслями о тебе. Мне хотелось бы, чтобы ты знала об этом.
— Ты хочешь, чтобы о твоей книге узнали?
— Достаточно того, что о ней будешь знать ты.
*Латинское крылатое выражение. Дословно переводится, как «Или Цезарь, или ничто». Русские аналоги — «Иль грудь в крестах, иль голова в кустах», «Всё или ничего», «Пан или пропал». Первоисточником считают слова, приписываемые Светонием императору Калигуле.
*«Мы полые люди, мы чучела, а не люди.» (англ.) — вариация на тему «Бесплодной земли» Т.С. Элиота, англо-американского поэта, литературного критика, драматурга и Лауреата Нобелевской премии по литературе (1948).
Эпилог
Иерусалим. Начало Х века до н. э.
Ещё раз поклонившись царю, Ванея тотчас же устремился к выходу. Преданный слуга долго искал шатёр соперника своего господина. Но нашёл его только к концу дня, когда палящее солнце Израиля уже скрылось за горой Сион, на которой стоял непревзойдённый по красоте дворец Соломона. Небо же стало напоминать сплошной бутон фиалки, в центре которого светился глазок лимонной луны. Ванея подошёл ближе к шатру, обитому белой овечьей шерстью, и осторожно приоткрыв его, увидел того самого юношу… мирно спящего с посохом в руках. А тем временем из расписной вазы послышалось шипение проснувшейся кобры, которую он тотчас же впустил в жилище юного пастуха.
Змея медленно подползла к ноге юноши, оставив за собой длинную кривую линию на песке, и, сверкнув чёрно-белой пятнистой чешуёй, вонзилась острыми клыками в тело спящего. Вскоре слуга Соломона услышал женский голос и сразу же скрылся за деревом. Сквозь густую листву он увидел её — девицу, которую любит его господин. Она вошла в шатёр. Ванея прокрался за ней и, приоткрыв завесу, продолжил наблюдать.
Какое-то время девушка ласково взирала на спящего жениха и напевала что-то вроде колыбельной. И вот она уже собралась задуть свечу, стоящую на маленьком ветхом столике, но вместо этого потянулась к нему губами… Видимо, чтобы снова поцеловать. Внезапно она отшатнулась, её глаза тревожно сверкнули, а обласканное солнцем лицо изменилось, стало мраморно-бледным и будто выражало всё самое трагичное, что только бывает в жизни: отцветающая майская сирень, бабочки, чья пыльца, как рассыпающиеся звёзды в августе, опадающие и пожелтевшие листья, увядающие розы на холодном окне, соловей, что замерзает насмерть у неприступной двери.
Да, особенно соловей, ибо её любимый пастух любил играть на свирели! Играть для неё!
И снова склонившись над застывшим лицом возлюбленного, сквозь жемчужины, что безудержно сыпались вниз, она тихо проговорила:
— «На ложе моём ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и не нашла его».
(Книга Песнь песней 3:1)
После чего она без сил упала рядом с телом жениха и погрузилась в такой же беспробудный сон.
А спустя некоторое время, к удивлению слуги, вдалеке показалась фигура царя.
— Она умерла от тоски по нему, мой господин! — тихо произнёс Ванея, обратившись к Соломону, который вошёл в шатёр и застал двух влюблённых, застывших в объятьях друг друга.
— Как же так, возлюбленная моя? Как же так?! — дрожащим голосом, с каменным лицом спрашивал царь, склонив колени перед неподвижно лежащей девушкой и касаясь её тёмно-каштановых волос, от которых ещё доносился аромат скромных фиалок.
Потом он взглянул на своё кольцо, на котором была вызолочена надпись: «Всё пройдёт…»
— Да, пройдёт! — в отчаянии воскликнул Соломон, в глазах которого отражалось море невыплаканных слёз. —
