Я только кивнула и сосредоточилась на мытье, на том, чтобы меня не вырвало и чтобы не закричать и не убежать. Мама вернулась в ванну и не сказала мне больше ни слова, пока мы не закончили мыться, но потом, когда мы вернулись в квартиру, она завела меня в спальню и заставила раздеться опять. Папа еще не вернулся из бань. Сэнто были единственным местом за пределами квартиры, куда он еще выбирался, так что он обычно не торопился и иногда позволял себе выпить баночку холодного пива после бани, и квартира была в полном мамином распоряжении, когда она за меня взялась. Она подтянула настольную галогенную лампу поближе к тому месту, где я стояла, и провела тщательный досмотр, и в миллионный раз я подумала, что сейчас умру. Она нашла все синяки, все маленькие шрамы и царапины от ножниц, и даже лысое пятно на затылке, откуда мальчик, сидевший сзади меня, выдирал у меня волосы по одному. Я попыталась соврать, сказала, что это аллергия, потом — что волосы у меня выпадают от стресса, а потом — что это и вправду от уроков физкультуры, потом предположила, что это может быть гемофилия, или лейкемия, или болезнь Виллебранда. Но мама ни на что не купилась, и в конце концов мне пришлось сознаться и рассказать о том, что происходило на самом деле. Я старалась показать, будто в этом нет ничего особенного — мне совершенно не хотелось, чтобы она побежала в школу жаловаться и гнать волну.
— Все в порядке, мам. Правда, ничего личного. Ты же знаешь, какими бывают дети. Я новенькая. Они это со всеми делают.
Она покачала головой.
— Может, ты недостаточно стараешься с ними подружиться, — предположила она.
— У меня полно друзей, мам, правда. Все хорошо.
Ей хотелось мне верить. Я знаю, когда мы только переехали в Токио, она очень переживала, как я там буду в новой школе, но потом она отвлеклась на медуз, а потом — на Инцидент со скоростным экспрессом до Чуо, и какое-то время казалось, что из нашего семейства я приспособилась лучше всех. А еще потом, когда мама влилась в ряды офисного планктона и стала работать на настоящей работе, у нее не было особо много времени беспокоиться из-за школы, не говоря уж о том, чтобы приглядывать, что я там делаю после уроков. Она не хотела, чтобы я зависала с хостесс в банях, но оставлять меня одну с папой в квартире она тоже не хотела, из-за его депрессии и суицидальных тенденций. Думаю, она боялась, что он слетит с катушек, как эти американские папаши, которые расстреливают жен и детей из дробовика прямо в кроватях, а потом идут в подвал и вышибают себе мозги, за тем исключением, что в Японии из-за строгих законов насчет оружия они обычно выбирают вариант с трубами, изолентой, угольными брикетами и семейной машиной. Я знаю, потому что к тому времени у меня уже вошло в привычку вычитывать в газетах статьи про самоубийства и насильственную смерть и страдания. Я хотела знать как можно больше, чтобы быть готовой, когда папа умрет, но тут я вроде как подсела на эти истории, особенно уже потом, когда стала читать их вслух Дзико, чтобы она могла проделать эту свою штуку с благословением и дзюдзу.
Короче, если вспомнить, что со мной делали одноклассники, я бы точно предпочла попытать удачи с папой, особенно если учесть, что машины у нас нет, равно как и дома с подвалом. Но у мамы моей уверенности не было.
— Как насчет дополнительных занятий в школе? — предложила она. — Это же начало учебного года. Ты вроде должна вступить в какой-нибудь клуб? Ты посоветовалась с классным руководителем? Мне, наверно, надо бы с ним поговорить…
Знаешь, как в мультиках, вот кто-то очень удивляется, у него глаза выпрыгивают из орбит, вроде как на пружинках или на резиночках? Честное слово, именно это и случилось, а потом челюсть моя обрушилась на пол, как бульдозерный ковш. Я стояла в белых хлопковых трусиках и маечке посреди спальни, под лучом галогенной лампы и чувствовала тяжесть в желудке, будто большая холодная рыба умирала прямо у меня под сердцем. Я просто глядела на нее и думала, блинблинблин, она же сделает так, что меня убьют. Только что она осмотрела меня всю и видела, что со мной делают мои одноклассники, и теперь предлагает мне проводить в их компании время еще и после школы?
Я к тому времени была убеждена, что папа сошел с ума — тогда я еще думала, только психи пытаются себя убить, но где-то внутри, мне кажется, я все еще надеялась, уж мама-то опять в норме — теперь, когда она прекратила смотреть медуз и нашла работу. Но в тот момент до меня дошло: она столь же безумна и ненадежна, как и папа, доказательством чему служил этот ее вопрос, а это значило, что в моей жизни не осталось никого, чтобы положиться в смысле безопасности. Не думаю, что когда-либо в жизни я чувствовала себя настолько голой и настолько одинокой. Колени у меня обмякли, и я сползла на пол, скорчившись, баюкая рыбу. Она дернулась в последний раз, достав до самого горла, а потом упала обратно вниз и лежала там, судорожно глотая воздух. Я обняла ее. Она умирала у меня на руках. Я собрала одежду с татами и натянула ее, повернувшись к маме спиной, чтобы не видеть ее лица, как она разглядывает мое тело.
— Все будет о’кей, мам. Занятия после школы не такие уж интересные.
Но она меня не слышала.
— Нет, — сказала она. — Знаешь, я думаю, мне все-таки надо поговорить с твоим классным руководителем…
Рыба трепыхнулась в изгибе ребра.
— Не думаю, что это хорошая идея, мам.
— Но Нао-чан, это должно прекратиться.
— Это прекратится. Правда, мам, просто не делай ничего.
Но мама потрясла головой.
— Нет, — сказала она, — я не могу просто стоять и смотреть, как это происходит с моей дочерью.
В ее голосе прорезалось что-то новое — такая очень американская решительная нотка, которая шла в комплекте с ее новой стрижкой и манерой «раз-два, взяли» а-ля Хилари Клинтон, и это реально меня напугало.
— Мам, пожалуйста…
— Симпай синакутэ ии но йо, — сказала она, слегка обнимая меня за плечи.
Не беспокойся? Какая же глупость!
3
Сначала все было тихо, и пару дней я думала, может, она забыла или передумала. Папа, став хикикомори, перестал провожать меня в школу, так что шла я одна, и у меня вошло в привычку приходить в самый последний момент, прямо перед звонком на урок. Еще в привычку у меня вошло убивать время в маленьком храме по дороге, вдыхая благовония, слушая птиц и насекомых. Я не молилась Будде — тогда я считала, он вроде Бога, а в Бога я не верю, что неудивительно, учитывая, насколько жалкими были отцовские фигуры в моей жизни. Но старый Шака-сама не такой. Он никогда не притворялся чем-то бо́льшим, чем мудрый учитель, и теперь я совсем не против ему молиться — это все равно, что молиться старой Дзико.
В саду за храмом есть такой маленький холмик, покрытый мхом; на нем растет скрюченное кленовое дерево и стоит каменная скамейка, и я часто сидела там и смотрела, как бледные кулачки почек разворачиваются в зеленые ладони. Осенью, когда эти самые листья становились бронзовыми и опадали, монах сметал их со мшистого ковра бамбуковой метелкой, а весной он иногда выходил, чтобы выполоть пару сорняков. Этот зеленый холмик был вроде его личного крошечного островка, о котором он заботился, и никогда ничего мне так не хотелось, как стать тоже крошечной и поселиться там, под кленом. Так спокойно там было. Я обычно сидела на скамейке, представляя себе все это, до самого последнего момента, когда надо было уже покидать стены храма, где я была в безопасности, и идти в школу, где безопасности не было, и успеть проскользнуть в ворота в тот самый миг, как затихал последний звонок.
Это вошло у меня в привычку, но через неделю после того, как мама нашла у меня шрамы и синяки, я пришла в сад и обнаружила, что ворота забаррикадированы. На территории храма шли строительные работы, так что в тот день я пришла в школу рано.
И сразу поняла — что-то изменилось. Ни одна голова не повернулась, когда я подходила, будто меня вообще никто не заметил. Я немного помялась перед воротами, потом просочилась внутрь, но никто меня не ждал, не следил за мной, не окружал. Я насторожила уши, но так и не услышала, как дети с горящими глазами сладко выпевают мое имя. Они все просто меня игнорировали и продолжали болтать друг с другом, будто меня тут и не было.
Сначала я занервничала и вроде как ощутила облегчение и даже радость, но потом подумала — нет, погодите-ка минуточку, может, они задумали какое-то мегазло. Не глупи, Нао! Берегись! Будь настороже! Так что я держала глаза открытыми и ушки на макушке и ждала. Шли утренние уроки, долбежка и долбежка — история Японии, математика, моральное воспитание, но ко мне все никто не докапывался. Никто меня не щипал, не плевал в меня и не тыкал ручкой. Никто не зажимал нос, не угрожал, что изнасилует, не притворялся, что его тошнит, проходя мимо моей парты. Мальчик, сидевший сзади, ни разу не дернул меня за волосы, и к полудню я начала верить, что кошмар наконец-то позади. Во время перерыва на обед меня оставили на час совершенно одну за партой с коробкой для ланчей, и никто не смахивал ее на пол и не наступал на рисовые колобки. На перемене я стояла сама по себе, прижавшись спиной к забору, и смотрела, как другие болтают и хохочут. Когда прозвонил звонок и уроки на тот день закончились, я шла по переполненным коридорам, будто невидимка — привидение или дух мертвеца.
