– Значит, нет? – еще раз осведомился Хелемке.
– Простите, но вы – ребенок, – окончательно перестал сомневаться Честфилд. – Я никогда еще не встречал столь странного и наивного младенца. Конечно, я понимаю вас, насколько вас можно понять, и прекрасно осознаю ваше положение. Я даже восхищаюсь вашим гонором, но сказать «да» – значит попросту не уважать ни себя, ни свою профессию, ни в конечном результате вас!
Я альпинист с достаточным стажем и неплохой тренер – немного стыдно говорить о себе такое, но это так. Я имел дело с богатыми чудаками, которые, пресытившись всем тем, что дала им мать-природа здесь, на земле, пытались подняться поближе к небу. Каждый из моих предыдущих клиентов был со своими странностями, но, клянусь, у каждого, пусть даже самого экстравагантного, богача всегда хватало здравого смысла, чего можно желать, а чего нет. В конце концов все они довольно лихо покоряли горы несравненно более скромные, чем Джомолунгма. И оставались довольны. Подчеркиваю – это были богатые бездельники, им время некуда девать. Но здесь появились вы – человек, жизнь которого нагружена лекциями, статьями, книгами, общением с подобными вашей головами. И все вам было доступно, звания и награды сыпались на вас как из рога изобилия – и вдруг вы все бросили, уволились с кафедры, порвали связи, начали совершенно безумную распродажу коллекции случайным мошенникам! И все только ради того, чтобы вскарабкаться на проклятую скалу. Вы пожертвовали здоровьем. Вас едва собрали хирурги. Но вы не одумались – вы опять начинаете изобретать какие-то блоки и веревочные подъемники! Невероятно! Удивительно! Вы упрямы, как дитя, ведете себя, словно малолетка, совершаете то, что в подобных случаях делает пятилетний капризник, и готовы весь свой капитал всучить первому встречному-поперечному, который согласится угрохать вас за ваши же деньги!..
– Вы отказываетесь окончательно? – прервав альпиниста, задергался на коляске Хелемке.
Нужно отдать должное Честфилду – он не дрогнул не единой своей мышцей.
– Лагерь Штауфенбах – и я к вашим услугам! Но чертов каменный палец, на который за всю ту вечность, какую он существует, никому, кроме вас, не пришло в голову забраться, – нет! Это действительно мое последнее и окончательное слово… И все-таки подумайте, – прибавил молодой человек. – Стоит вам лишь здравомысленно отказаться от этой затеи и позвонить, мы можем отправиться в лагерь в любое время. А сейчас – простите…
Честфилд с однозначностью джентльмена тотчас оставил Хелемке, библиотеку, пару коллекционных залов и столкнулся нос к носу с занудливой сухой экономкой.
– Фрау Хоспилд, – выпалил он в упор, принимая шарф и кепи и полностью проигнорировав запоздалое приглашение на чашечку кофе, – следите за ним. А главное – не выпускайте из дома: он в таком состоянии, что моргнуть не успеете – наломает дров. Я далеко не врач, но определенно уверен: герр Хелемке не вполне здоров. Мой совет: отберите у него ключи. Пусть посидит, подумает.
– Не подумает, – безапелляционно заявила старая дева, распахивая, подобно швейцару, перед прямодушным Честфилдом входные дубовые двери, которые за двести лет почти до зеркального блеска отшлифовало время. – А вот ключи я, пожалуй, у него отберу. И по-ночую здесь некоторое время.
– С ним непременно должен кто-нибудь находиться! – на прощание крикнул Честфилд, усаживаясь в «альфа-ромео», более всех слов свидетельствующий о материальном благополучии тренера.
– Что за напасть! – горько откликнулась фрау. – Это просто стихийное бедствие: он никого, никого не желает слушать.
Ночью в гости к Мури явился домовой, который до этого болтался где-то на чердаке.
– Пожалуй, я подойду к твоему хозяину, – сказал ему кот.
– Герберту совершенно плевать на тебя, – ответил домовой, отличавшийся, как и полагается всякому обитателю библиотек и картинных галерей, некоторым снобизмом. – Так что советую держаться поближе к экономке.
– Какое мне дело, плевать ему или нет! – воскликнул Мури. – Перед тем как уйти, я хочу его подбодрить.
– Ты собираешься покидать нас, бродяга?
– Я хочу поощрить его перед своим уходом.
Домовой только вздохнул – лунный свет насквозь просвечивал этот бесплотный серый шар с прозрачными грустными глазами.
– А я ведь так привык к прежней жизни, – признался он. – Раньше, пока хозяин не помешался, в доме было спокойно. Я мог себе позволить понежиться на стеллажах! И вообще, лет пять назад все было иначе. Здесь властвовал Аристотель, а уж если и шли споры, то исключительно о «Диалогах» Платона. Эти стены впитали в себя слишком многое: отец Герберта и его дед были людьми учеными. Уж они-то знали наперечет всех двадцать восемь патриархов Дзен. Всех, поименно, до Бодхидхармы, который и перебрался в Китай… А что касается меня, то я просто набит под завязку Шиллером и Гете, – не преминул он похвастаться. – И наизусть знаю «Книгу Перемен»… Впрочем, что объяснять тебе, смертному… разве ты понимаешь, что значит для мира подобная «Книга»?..
– Послушай, ты, раздувшийся от самомнения бочонок! – перебил его Мури. – Ты, дряхлый бессмертный шар, напитавшийся книжной пылью, никуда и носа не высовывающий за эти жалкие стены. Что ты можешь понимать, робкая мышь, со всеми своими Бодхидхармами? Что толку, что ты раздут всеми этими совершенно ненужными и бестолковыми вещами. Вечно сидишь в пыли и в темноте – любой паук проворнее и любопытнее тебя. И нечего вздыхать о хозяине! По крайней мере, ему надоела книжная пыль.
– Он терпеть не может котов, – упрямо вставил домовой.
– Какое мне дело до этого? Я подойду к нему, как бы он ко мне ни относился. Я задумал его поощрить – и потрусь спиной о его коляску.
– До того как с Гербертом случилась подобная напасть, он обладал невероятной ученостью, – не унимался домовой. – Досконально выучил кодекс Наполеона!.. А ты ведь и представить себе не можешь, что значит вместить в свою голову целый кодекс…
– И представлять не хочу! – заявил Мури.
Не выдержав, домовой принялся браниться:
– Молодо-зелено! И впрямь, недавно вылупился, а уже готов поучать налево-направо. Сосунок ты этакий. Поживи-ка с мое!
– Я утверждаю: вся ученость ничего не стоит, – спокойно твердил кот, – но он, твой хозяин, кажется, зашевелился. Вот я и выскажу ему свое благоволение.
Домовой не на шутку вскипел:
– Выискался благодетель!
– Многие, подобные тебе, не стоят и моего когтя, – холодно сказал Мури. – А твой хозяин любопытен.
Осадив подобным образом возмущенного знатока Шиллера, кот прямиком направился в библиотеку, прошелся мимо стеллажей, совершенно равнодушно скользнув взглядом по томам Толстого и Майеринка и осчастливил Хелемке своим появлением. Он немедленно принялся тереться об инвалидную коляску. Доктор, застывший до этого в круге торшерного света, встрепенулся и, нагнувшись, разглядел поощрителя.
– Все это суеверия одиноких дур, – пробормотал он. – Неужели тебя не снабдили колбасой и сметаной? Быть такого не может. Фрау Хоспилд любит возиться с такими, как ты, обормотами.
Мури продолжал поощрительство. Хелемке заявил уже совсем нетерпеливо:
– Отстань от меня, существо!
Однако появление кота вывело его из многочасовой задумчивости. Доктор подкатил к закиданному бумагами столу, на котором хозяйничал бледный свет полнолуния. Кнопки телефона – эти светлячки – услужливо вспыхнули. Все свое нетерпение заговорщик излил в проснувшуюся трубку.
– Герр Моллит! Он отказал. Да-да. Я говорю об этом самонадеянном Честфилде. Он взялся меня поучать! Вся надежда на вас…
Да, немедленно. Примите предложение. Как и договорились. Экономка прячет ключи, но у меня запасной… Будьте ровно в пять возле второго выхода – мне понадобится еще кое-какое время, чтобы собраться.
– Он уходит! – в отчаянии вскричал домовой, увидев, как Хелемке, вручную толкая колеса, прокатил мимо дивана в гостиной, на котором почивала фрау Хоспилд (старая дева заснула только к утру).
Герр Хелемке с профессиональностью вора бесшумно прокрался на кухню и, обогнув огромный стол, вырулил к черному входу. Доктор заранее оделся и натянул трогательную шапочку с помпоном. Стало слышно, как к дому подъехала машина. Даже не оглянувшись в сторону гостиной, где разнежилась фрау, Хелемке отомкнул двери. Сквозняк пробежался по распахнутым залам, но ни ветерок, ни холод не возвратили стражницу из утренних сновидений.
– Герберт бросает портреты предков, библиотеку! – продолжал неслышно вопить дух дома. – Что бы сказали на это его дед и отец? Бог ты мой! – раскачивался и прыгал домовой, напуганный и дрожащий, готовый вот-вот лопнуть от напряжения. – Мой хозяин опять свалится с ужасной скалы!
Домовой в отчаянии заметался под библиотечным потолком, натыкаясь на многочисленные книжные полки, летая над Аристотелем, Платоном и Ницше, отталкиваясь от Декарта, Гегеля и Ксенофонта. Книги безмолвно терпели все эти прыжки и полеты, а Мури вот что заявил:
