Скоро стало казаться, что целая армия людей, бесшумных, уверенных, спокойных, собирает вещи, мелькая в ночном доме. Казалось, они владели какой-то техникой, позволявшей не поддаваться ужасу. Это было самоотречение, дисциплина и молчание.
Внезапно мы с мамой почувствовали присутствие моего друга. Он стоял у входа, потрясенный и напуганный. Девочка, сквозь чье белое платье он лишь несколько часов назад непривычными руками касался сокровищ, ее груди, теперь дрожала перед ним в старом дождевике, накинутом поверх ее окровавленной ночной рубашки. Вскоре снова тихая армия приняла нас в свои объятия и отправила внутрь.
— Питер, отведи Анну в комнату Генриетты — Кто-то вручил ему сумку. Моя мать опять забилась в рыданиях. Все занялись ею.
Питер провел меня наверх. Комната была розовой, с бесконечными розовыми рюшами; куклы, одетые все в тот же надоедливый розовый, выстроились в полном порядке на кровати. В углу стоял исполинский розовый жираф. Высокое зеркало отразило мое лицо. Я подошла к двери и повернула ключ в замке. В том же зеркале увидела себя, бесшумно скользящей через комнату, держащей за руку мальчика. Я обернулась, взглянула ему прямо в глаза и услышала, как мой голос прошептал:
— Трахни меня.
Ему было лишь восемнадцать в то время, но с какой осторожностью, лаской и любовью он сделал то, о чем я просила.
— Я хочу принять ванну. Ты не мог бы постоять снаружи? — И он стоял. Я мылась, погружаясь под воду снова и снова, думая с торжеством и уверенностью, что буду жить.
В Генриеттиной по-детски розовой комнате я надела джинсы и рубашку, кем-то упакованную для меня, затем по ступенькам лестницы спустилась в мою новую жизнь.
Что можно было сказать о похоронах. Они всегда похожи, и для всех так трагически единственны. Последний миг перед разлукой, перед неотвратимым уходом. Для каждого из нас наступит час, когда тело соединится со своим усыпалищем в земле, огне или воде. Жизнь обыкновенно любят больше, чем самую святую любовь. В этом знании лежит начало нашей жестокости и нашего выживания.
Астон любил меня сильнее собственной жизни. Это его погубило.
Много событий произошло за эти годы. О некоторых из них я тебе рассказывала. Мои родители развелись. Я поступила в колледж в Америке. Затем переехала в Англию, где и стала журналисткой.
Если все это было преподнесено тебе ровными, ничего не значащими словами, то лишь потому, что правда все равно никогда не будет высказана. Я посылаю тебе журналистский репортаж. И несколько фотографий в дополнение.
Моя история, мой отчет перед тобой отнял всего одну ночь. И тридцать три года жизни. В ее повседневности все расплывается и постепенно исчезает. Для всей жизни Астона — только несколько страниц! А сколько страниц в твоей жизни для меня? Этот важнейший рассказ о жизни одного мужчины может быть переложен какой-нибудь журналисткой в одну-две главы. И даже после долгих изысканий биографа сможет растянуться в книгу, о которой забудут недели через две.
Итак, вот моя история, эти страницы. Карта моего путешествия к тебе. Но она не объясняет меня. Да в этом и нет необходимости. Как будто кто-то показал своему любимому фотографию и сказал: «Смотри, каким я был тогда», — и улыбнулся, глядя на отпечаток потерянного детства. Моя «фотография» вызовет скорее слезы, чем улыбки, но и в этом не будет правды.
Наступает рассвет. Я очень устала. Строчки выглядят такими холодными и темными на белой странице.
Письмо было доставлено в мой офис на следующее утро. На нем была пометка «срочно и конфиденциально», что привлекло брошенный вскользь, нескромный взгляд моей секретарши.
Анна была, как всегда, права. Это именно карта. Здесь есть все. Я мог по достоинству оценить этот дар. Узнал ее в то же мгновение, как увидел.
Отправившись на прогулку, я дотрагивался до письма в кармане, в уме перебирая строчки. Подлые мысли закрались в мою голову. Быть может, эта страшная повесть написана для того, чтобы вместе с отпущением грехов внушить необходимость брака с Мартином и чудовищную возможность жить со мной. Она уже говорила о подобном устройстве. Но почему бы мне самому не обдумать возможные решения? Развестись с Ингрид. Жениться на Анне. Мартин молод. Он еще оправится от потрясения. Но что будет с Ингрид? У нас был, конечно, не страстный брак, и, вероятно, она сохранила нерастраченной огромную силу. У нее чрезвычайно много собственных друзей. Она бы выжила. Салли тоже справилась бы с этим. Но все, о чем я размышлял, было лишь банальной жестокостью. В этой истории был только один не совсем обычный момент — связь Мартина и Анны.
Моя карьера полетела бы к черту, это несомненно. Но я сумел бы выдержать этот удар. Мое честолюбие было не настолько серьезным, чтобы провал мог иметь значение, если пришлось бы выбирать между общественной жизнью и Анной.
Но она сказала, что не выйдет за меня замуж. О, но она этого хочет, хочет, говорил я себе. Видения затопили мой мозг — мы с Анной муж и жена, завтрак вместе, обед с друзьями, отдых вдвоем. Я почувствовал утомление. Эти воображаемые картинки были столь ужасающе нелепы. Ничего бы из этого не вышло. Мы были созданы для иной реальности.
24
— Отчим Анны в городе. Он приехал на три дня на какую-то писательскую конференцию. Мартин подал мне мысль пригласить его к нам пообедать. Должна сказать, я соблазнилась этой идеей. Мы договорились на вторник. Я справлялась в твоем офисе. Они сказали, что все будет в порядке.
— Прекрасно.
— Ты когда-нибудь читал его книги?
— Да, кажется, две.
— О, мой начитанный муж.
— Очень жестко! Я жил тогда за городом, где у меня были две книги одного из наиболее известных американских писателей. Мне его рекомендовали как интеллектуала.
— Ну и о чем он пишет? Он очень популярен.
— Его книги об одиночестве. О среднем классе, об урбанистическом отчуждении. Америка двадцатого столетия, оторвавшаяся от своих корней, со всеми старыми ценностями исчезает под двойным бременем величия и страха.
— Господи! Это звучит не слишком возбуждающе.
— Надо отдать ему справедливость, это верный диагноз. Он блестящий писатель. А его женские характеры! Обычно очень хороши. Даже феминисткам нравится.
— Как давно он женат на матери Анны? — спросила Ингрид.
— Об этом я ничего не знаю.
— А какого он возраста?
— Ему, должно быть, за шестьдесят. Около шестидесяти пяти, я думаю.
— Хорошо, это поможет мне иначе взглянуть на Анну. Я хочу подготовиться ко вторнику и собираюсь прочесть одну из его книг. Ты не помнишь, они у тебя есть?
