Служба, стихи и санки…
Вязмитинов, в чин Добрынина не произведя, уехал в Рыльск к отцу гостить.
Остался Гавриил один в канцелярии; канцелярия была в избе, хозяин которой был переименован уже в канцелярского служителя.
В темной каморке, где стоял стол канцелярский, бегали еще не переименованные черные тараканы.
Замазавши и заклеивши все щели, особенно вокруг косяков, и забелив их, стал работать в этом приюте правосудия Добрынин не очень радостно.
В канцелярии был сундук, в сундуке – дела, не внесенные в опись.
Делать, в сущности говоря, было нечего. А у князя Горчакова Параша хорошо пела, гусляр играл, и первый раз в жизни Добрынин пел для себя, правда, за чужое, даровое вино.
Сюда часто приходил господин Шпынев, ученик славного Ломоносова. Он был человек необычной образованности.
И сам Добрынин различал ямбы от хореев, знал, что такое рифма долгая, богатая.
И только неполное знание мифологии удерживало его от сочинительства.
Но тут помогал приятелям славный мифологический словарь.
Шпынев же писал стихи без мифологии.
Здесь сочинялись стихи сатирические на разного рода людей в городе.
Например, на господина Хамкина было написано стихотворение:
Хозяин здесь живет пространныя гортани,Во храме божьем, что ревет, без всякой дани.
Господин Хамкин на эти стихи рассердился и считал их негодными.
Косился на приятелей и воевода Малеев.
Предложено было Добрынину являться в общую канцелярию, зауряд со всеми, и, может быть, совсем бы погиб господин Добрынин, – потому что именовали уже его господином, – если бы он не читал книгу, называемую «Светская школа, или отеческое наставление сыну об обхождении в свете».
Книжка была интересная. Подарил ее Добрынину Шпынев.
А Горчаков с обидностью, когда увидел Парашку, на Добрынина глядящую, в книге этой ногтем отметил речь Аристипа:
«Ты сам знаешь, что шляхетство человеку высокие мысли дает и ни до каких подлых дел его не допускает. А все первые дела камерной службы и в глазах у дворян презренны. Всем высшим надобно кланяться, а перед знатными купцами ползать, а притом бы к знатным людям ход иметь, у которых камерные служители через лакеев, женщин и через людей боярских вкрадываются, а дворянству все сие подло, мерзостно и противно».
И далее:
«Кто в камерный чин из бедности, да и подлого рода пойдет, то во всякие, а особенно пользу приносящие, дела без стыда и боязливости вступает, зная то, что ему хуже и беднее быть невозможно».
Прослушав эти слова, Добрынин вынул из кармана случайно унесенную от епископа своего табакерку, поиграл ею в рассеянности и произнес бледным голосом:
– Да, просвещение…
Придя домой, Добрынин сел писать стихи и писал до утра, а утром увидал с изумлением, что стихи написаны им не на Горчакова, а на Шпынева.
Стихи эти были забыты им как бы случайно на столе в канцелярии общей.
Прокурор прочел их без рассеянности.
А вечером Добрынин был уже приглашен в компанию первых чиновников города, и дан ему был вхожий стакан, и тут он стихи прочел, и все много смеялись.
А стихи эти были следующие:
Что чадна голова, глаза, лицо окисли,Что брюхо на ноги, чело на нос обвисли,В смердячей хижине гнилой свой труп скрывает,С похмелья весь дрожит, свирепо ртом зевает,То славный муж Шпынев, что всем чертит стихи,Не зря на свой порок и пьяные грехи.
С тех пор участь Добрынина поправилась, он был даже уволен от обязательного сидения в канцелярии, но позволение это употреблял с умеренностью.
К князю Добрынин продолжал ходить, но принимали его уже с умеренностью и холодностью.
По первому зимнему пути вернулся из отпуска и благодетель Вязмитинов.
Вернувшись, позвал он к себе Добрынина и сказал:
– Много ли у тебя в Севске денег оставлено?
– С тысячу рублей. Но получить их одним разом трудно, потому что розданы они под проценты.
– Привез бы ты их сюда, здесь дадут тройные проценты. Я тебе это устрою.
Добрынин сообразил, что, значит, проценты будут четверные, и сказал:
– Лучше мне было в Севске показаться с новым чином.
И на двадцать шестом году жизни своей был объявлен в приказе Добрынин коллежским регистратором и смог вдеть наконец шпагу в карман своего кафтана.
Даже Рогачев как будто изменил весь свой вид.
А и чин-то был весь – провинциальный протоколист.
Получил Добрынин приказание заехать из Севска в Рыльск, к родственникам Вязмитинова, и твердо дал себе слово все поручения выполнить.
И вот опять Севск и река Сева под голубым льдом. И вот обе части города – и городская и Замарицкая, – а вон и река Марица. Зимой она кажется оврагом.
Вот дымится паром мучная мельница на плотине.
– Здравствуй, Севск! А раньше я тебя и не видел.
Питейных домов десять. Гостиный ряд, лавок сорок три, церкви три городские. А вот Троицкий девичий монастырь о четырех башнях, и в нем две каменных церкви и семнадцать монахинь.
Хорошо, что не остался Добрынин в монастыре.
А вот и фабрички краснотерочные, и вот, наконец, Спасский монастырь и каменная ограда, и две церкви – одна каменная, а другая деревянная, та самая, из которой таскал Добрынин щепки.
Архиерея в монастыре не было. Архиерей был в Орле.
Мать свою Добрынин посетил и при ней проделывал шпагой различные движения, а она ахала радостно.
Прочие на шпагу менее радовались, и секретари бурчали вполголоса, что все наместнические чины не настоящие, а только зауряд-чины.
Но мудрость уже гнездилась в сердце Добрынина.
Недаром прочел он уже и книжку «Светская школа», и «Грациан, придворный человек», и многие другие полезные книги.
В Рыльске купил он за пять империалов модные санки. А пять империалов были в то время деньги большие.
Санки были лакированные по светло-зеленой краске, в приличных местах выложены бронзой; подушки триповые и полость на медведях.
Саночки эти Добрынин поставил на другие, рабочие санки, чтобы в дороге их не разбить. А в санки поставил ящики с английским пивом и ящики завернул в сено, помня судьбу могилевских вишен.
А деньги спрятал, так как и сам умел брать четверные проценты.
Дорога была хорошая, гладкая. Небо голубое, шуба теплая. До Рогачева доехали благополучно.
Иван Козьмич Вязмитинов принял господина Добрынина с интересом.
И спросил сразу:
– Деньги привез?
Протоколист поклонился по-граждански и ответил:
– За краткостью и внезапностью времени сдали мне только триста рублей, которые при сем и прилагаю.
Вязмитинов сделал невеселое лицо.
Добрынин поклонился с грациозностью и прибавил:
– В награду этого от меня недостатка привез я для вас санки подарочные.
– Езди, братец, сам, – сказал Вязмитинов сурово.
– Прошу посмотреть, я их приказал поставить здесь, в больших сенях.
Вышли в сени.
Улыбка непрошеная раздвинула почтенные губы благодетеля.
Санки были двухместные, а третьему на запятах, и так уютны, и так легки.
– Нужно будет, – сказал Вязмитинов, – поискать для таких санок у купцов рысака.
И открыл медвежью полость, приговаривая:
– Ну и богаты! А здесь что за сено?
– Это чтобы не побились бутылки с английским пивом.
– Ну, братец, ты великий мастер ездить в отпуска, чинок ты износишь быстро, быть тебе когда-нибудь при первой звезде.
К звездам
Весною приехал Луцевин из Могилева. И был Луцевин уже секретарем.
А Добрынин был только протоколистом. Даже небо слегка над ним пожелтело.
А между тем наступало время открытия могилевского наместничества.
Не спал Добрынин по ночам и то вздувал, то тушил огонь. И с ним самим чуть не начинались припадки лунатические.
«Вот, – думал он, – и санки, и не я в них прокатился».
Но благодарность жила в тучном сердце господина Вязмитинова.
На просьбу об отпуске в Могилев не только он отпуск дал, но дал два письма: одно – к полковнику Каховскому, а другое – к брату своему, к самому генералу-адъютанту Вязмитинову.
И сверх того поцеловал Добрынина в лоб и сказал:
– Поезжай, умница.
Добрынин бросился было милостивцу в ноги по монастырскому обычаю, но как-то уперся в эфес своей шпаги и на ногах устоял.
Так действует на человека благородство.
Каховский принял письмо ласково и адресовал тотчас просителя к господину Алеевцеву.
Алеевцев был человек замечательный.
Стиль он имел краткословный, ясный, отрывистый, знал законы гражданские и представлял собой уже чиновника нового времени, хотя любил пить и за пьянство сидел часто под караулом для протрезвления.
Но вино не заставило еще господина Алеевцева отолстеть, он имел живые голубые глаза, был белокур и не то чтобы очень полон, но несколько толстоват.
Прочитав записку Каховского, Алеевцев спросил:
– И что же вам надобно?
Добрынин поклонился не так низко, чтобы не подумали, что он проситель бесплатный, и сказал:
