В это самое время кесаревич Эмилий Даласин оставил Варга и подошел к кузине.
— Я должен тебе сказать, — начал он на патрисианском сиа, — что если ты задалась целью ошеломить этих славных варваров, ты своей цели добилась!
— Похоже, я ошеломила даже тебя, Эмиль, — усмехнулась София.
— Зачем ты это делаешь, Софи? Ты намерена поссорить галлов между собой?
— Напротив, кузен. Я хочу открыть для отца его собственную дочь.
— Не забывай, что у отца есть еще и сын! — со значением проговорил кесаревич Эмилий.
— Да, кстати, как тебе он? Ведь ты провел с ним целый день, не так ли?
Эмилий Даласин вздохнул и сказал негромко:
— Я мало что понял, Софи. Варг был вежлив, даже любезен. Но почти все время молчал, а когда открывал рот, то ничего не говорил по существу. Он держит дистанцию.
— Плохо, кузен, плохо. Latet anguis in herba.[12]
— Скорее вепрь, чем змея, кузина.
— Ты полагаешь? — задумчиво спросила София.
— Да, я так полагаю. Он скрытен, да, но он также честен, он благороден, он неспособен к интриге. Вот что я понял. Прости, кузина, если не справился. Я тебя уважаю и люблю, но Davus sum, non Oedipus.[13]
— Тем хуже для него, кузен. Как любит повторять вслед за Горацием Флакком мой дражайший дядюшка Марцеллин, "Vis consili expers mole ruit sua"[14]. Наша совесть чиста; но мы должны быть готовы обойтись без сюрпризов.
— Sic, divide ut imperes?[15]
— Он не оставляет нам другого выхода, Эмиль. Если бы Птолемей был сговорчив, Цезарю не нужна была бы Клеопатра.
— Ты играешь с огнем, Софи. Мне кажется…
— Тише, герцог идет ко мне! Без дочери… По-моему, я у него следующая. Возвращайся к Варгу, кузен, и понаблюдай за ним, когда я буду беседовать с герцогом.
— Можешь рассчитывать на меня, Софи.
Герцог Крун надвигался на нее, но, помимо гнева, в его глазах было и что-то еще, некое удивление. "Хотела бы я знать, что такое ему наговорила дочь", — подумала София Юстина. Первыми словами герцога, обращенными к ней, были:
— Я не позволю вам встревать между мной и моими детьми! Довольно остального, что вы заставили меня сотворить!
— О чем вы, ваша светлость? — недоуменно спросила София.
— А вы не понимаете?! — по каменному лицу Круна пробежала гримаса.
— Прошу вас, объяснитесь! Я теряюсь в догадках.
Тщательно выбирая слова, герцог произнес:
— Может статься, у вас, у амореев, позволено женщинам носить бесстыдные одежды, соблазняя юнцов и мужей. Ваше дело! Но у нас, у галлов, женщина знает свое место. Вот пусть так и остается! Вы получили от меня что хотели — получили. Ваш император подтвердил мою власть в Нарбоннии — подтвердил! Так какого дьявола вы совращаете мою дочь?! Чего вам еще от меня надо?
— Мне нужна ваша сердечная дружба, — серьезно сказала София Юстина.
Герцог застыл, опешив от таких слов. София в упор смотрела на него, не отводя глаз.
— Это значит, — наливаясь новой яростью, точно павиан, встретившийся взглядом с неприятелем, произнес Крун, — это значит, ради дружбы со мной вы обрядили Кримхильду в платье гулящей девки…
— Вы забываетесь, сударь, — жестко перебила его София, — и я не позволю вам оскорблять ни меня, ни вашу собственную дочь. Принцесса Кримхильда — красивая и умная девушка; на вашем месте любой отец гордился бы такой дочерью! А если вашей светлости потребна женщина для домашних работ, я могу подарить вам любую рабыню, на какую ваша светлость соблаговолит указать!
Крун побледнел. Никто еще и никогда не разговаривал с ним в таком тоне. Внутри все кипело; герцог понимал, что честь воина требует прервать этот постыдный диалог. Крун, в сущности, не собирался выслушивать от аморийской княгини какие-либо объяснения — он всего лишь хотел выбранить ее за дочь и покончить на этом.
— Или сами купите, если вашему самолюбию претит получать от меня подарки, — с полупрезрительной ухмылкой подправила саму себя София. — На столичной Агоре хорошую домашнюю служку можно нынче приобрести всего за один империал. Разве счастье вашей дочери не стоит какого-то жалкого империала?!
Герцог онемел от изумления. Глаза его смотрели на самую красивую женщину, какую они когда-либо видели, и эта женщина говорила о таких вещах и употребляла такие слова, которые не просто не соответствовали его представлениям о женщинах вообще, а прямо противоречили им, бросали вызов всему, что было привычным и естественным для Круна; наконец, они полностью опровергали тот образ холодной официальной дамы, который старательно рисовала София Юстина в течение всего периода ее общения с нарбоннским герцогом: за маской холодной дамы внезапно обнаружилась натура самовлюбленной хищницы.
И он — он, водивший в атаку отважных северных рыцарей, он, не страшившийся в жизни нечего, кроме гнева высоких богов, — он, Крун Свирепый, растерялся перед этим неожиданным натиском. Конечно, будь он у себя в Нарбонне и будь на месте Софии Юстины любая из его подданных, он бы нашел, что ответить, и ответ его был бы воистину страшен для дерзкой — да просто не было и не могло быть столь же дерзких в его уделе! Но эта женщина была неподвластна ему и его гневу, не только в силу своего происхождения, но и, — в глубине души Крун признавал это, — как личность. К тому же дочь Тита Юстина была чрезвычайно влиятельной в Империи персоной, вполне способной при большом желании разрушить все, ради чего он, Крун, терпел такие унижения. Еще герцог Нарбоннский понимал, что вот теперь, сейчас, в эти мгновения он, возможно, становится жертвой какой-то новой жестокой игры, — игры, в которой дорогие его сердцу ценности не стоят для коварного противника и медного обола. А возможности выйти из этой безвыигрышной игры больше не было у него — он сам отрезал себя все пути к отступлению два дня тому назад, там, в Зале Божественного Величия, у хрустального трона Владыки Ойкумены…
А София Юстина, словно наслаждаясь новым впечатлением, которое она, вне всякого сомнения, производила на варвара, гордо стояла перед ним, разделив свой вес на обе восхитительные обнаженные ноги; правая рука как будто небрежно лежала на бедре, а левая поправляла выбившиеся из-под княжеской диадемы роскошные волосы. Она держалась перед Круном настолько естественно, насколько позволяли ее природные данные и утонченное воспитание; она знала, что в ее поведении нет ничего безвкусного, способного вызвать у мужчины раздражение и неприязнь (а изумление и неприязнь, как известно, разные вещи); она знала, сколь грациозна, обольстительна и убедительна в этот момент — и она, конечно же, не сомневалась, что суровый Крун сначала мужчина, а потом уж варвар!
Вдруг в уголках ее рта взыграла улыбка, и она сказала:
— Почему бы нам с вами не прогуляться по Форуму, ваша светлость? Мне кажется, нам не найти лучшего времени для откровенного разговора.
Точно пробудившись от сна, Крун встряхнул вороной гривой. О, лишь боги знают, как хотелось ему эту женщину! Жизнь прожил он однолюбом; после смерти Хельги, матери его детей, он не знал женщин; дела ратные и государственные занимали его без остатка. Герцог Нарбоннский сам не бегал за юбками и другим не очень позволял; так, три года тому назад, когда выяснилось, что одна из его служанок тяжела от Варга, герцог приказал бить сына батогами до потери сознания, а несчастную юницу после рождения ребенка отдать жрецам на перевоспитание… И вот теперь горячая волна поднималась по его все еще крепкому телу, он чувствовал, как потеет от стыда, волнения и неодолимого желания. Он слышал, что она ему предложила, но не знал, как ответить и нужно ли отвечать вообще; голос из подсознания подсказывал: "Беги отсюда без оглядки, беги, или ты пропал!". А другой внутренний голос твердил ему: "Ты будешь последним глупцом, Крун, если сейчас убежишь. Более того, ты будешь жалким трусом, герцог. Ты себе этого никогда не простишь…".
— Я вижу, вы не против прогуляться со мной, — сказала София Юстина и, внезапно прильнув к его уху, с придыханием прошептала: — Ваша светлость, ради Творца и всех великих аватаров, не смотрите на меня так! Ваш взгляд способен смутить добропорядочную женщину; наше счастье, что здесь нет моего мужа, иначе б он приревновал меня к вам! Но здесь есть ваш сын…
Сын!.. Крун с ужасом вспомнил, что Варг стоит рядом, в каких-то десяти шагах и, конечно же, видит своего отца и то, что с ним творится! Герцог краем глаза поймал фигуру Варга. Сын стоял к нему вполоборота, о чем-то беседуя с Эмилием Даласином. В какой-то миг глаза отца и сына встретились. Крун ожидал увидеть во взгляде сына осуждение — а увидел некое странное выражение торжества и злорадства. Впрочем, это впечатление могло оказаться ошибочным, так как Варг быстро отвернулся и с видимым увлечением принялся что-то возражать кесаревичу Эмилию. Злость на непокорного сына взыграла в душе нарбоннского герцога; он вспомнил, что вовсе не обязан ни в чем отчитываться перед мальчишкой — так первый, предостерегающий, внутренний голос сорвался на тоскливый хрип и вскоре затих, а второй, побуждающий, напротив, воплотился в слова:
