— Ага, коньячку хватила и свалила на хрен… Как-то подозрительно, командир, нет?
— А чего тут подозрительного? — проворчал третий. — Ну, была баба, ушла по делам, не сидеть же в этом хлеву. Может, пересечемся с ней где-то. Коньячок допьем, командир?
— Я вам допью! Никакого спиртного! Ничего не трогать, пошли отсюда. Позднее вернемся.
Компания в полном составе покинула дом. Но только через пять минут, убедившись, что территория свободна от посторонних, «дети подземелья» покинули убежище. Катю качало, она была бледна, как моль. У девушки совсем не осталось сил. Он довел ее до софы, она свалилась замертво, молитвенно воззрилась в потолок. Он сбегал в сени, запер дверь на задвижку, проверил вид в окне.
— Вот это да… — зачарованно прошептала Катя.
— Да уж, не хухры-мухры, — согласился Павел. — Они еще вернутся, слышала? Они всегда возвращаются. Если придут, то ты выходила гулять на пруд — прошла переулком, сквозь заброшенный участок — и так далее. Пьяная была, не помнишь. А я в это время спрячусь в облюбованном месте. Доходит?
— Угу, — пробормотала Катя и уснула.
Она очнулась в районе трех часов, в панике вскинула голову, посмотрела на часы. Какой ужас, это не сон, это явь! Она лежала в собственном доме, будь он неладен. Вскочила, вся взъерошенная — и внутри, и снаружи, вцепилась в подлокотник. Масса вопросов в голове: что, где, когда? Вроде целая, одетая, никуда не привязанная, но в голове большой переполох. На улице было тихо. В горнице тоже никто не работал дрелью. Солнце сдвинулось по небосклону, зашло за крышу, и в доме властвовал полосатый сумрак. Ветка рябины за окном совершала монотонные колебания, и по полу ползали прерывистые тени. На столе возвышался пакет с едой, какая-то посуда. Сумочка пребывала в целости и сохранности. На ногах ее были ботинки на тоненькой подошве, купленные на распродаже неделю назад. Очень странно, когда она укладывалась спать, ботинок на ногах не было. На табуретке в зоне полумрака кто-то сидел и смотрел на нее. В горле стало сухо. Она всмотрелась. Мужчина подъехал ближе вместе с табуреткой. Из полумглы проявилось осунувшееся, гладко выбритое лицо с резко обрисованными скулами. Волосы индивидуума были пострижены — не идеально, но терпимо — и зачесаны назад. Густые брови, сеточки морщинок в уголках глаз. Глаза источали свинцовый блеск. Он в принципе улыбался — не очень уверенно, не очень открыто, но нормальной человеческой улыбкой. Глаза притягивали, в них было что-то магнитное. Одежда на субъекте тоже была незнакомая — мятая рубашка-поло, замшевая жилетка поверх рубашки, джинсы с заплатами. Катя принюхалась, поводила носом. От мужчины не пахло. Разве что немножко — нафталином.
«Что это со мной? — подумала Катя. — Привожу домой кого попало».
— Ты… — начала она. — Вы… — и запнулась.
— Тот парень ушел, — хрипловато вымолвил мужчина. — Теперь я за него.
— Я спала? — тупо спросила она.
— Спала, — кивнул собеседник. — По обоюдному, так сказать, согласию сторон.
— Но что случилось? Ты решил сменить имидж?
— Да. — Улыбка стала шире и ярче. — Я подумал, что предыдущий имидж тебя чем-то не устраивал. Надоело быть бомжом, — более популярно объяснил Павел. — Ты уснула, я нашел чудовищно опасную бритву, ржавые ножницы, огрызок зеркала… На всю операцию ушло пятнадцать минут. Потом я принял ванну… — Ее глаза недоуменно блеснули. Он объяснил нормально: — Точнее говоря, я принял бак. Не тот, про который ты подумала, другой. Он стоял в сенях, под грудой необходимых в хозяйстве вещей. Обычный хозяйский бак — когда здесь жили люди, им ежедневно пользовались. В баке была вода. За много лет она протухла, зацвела, но вода, знаешь ли, и в Африке вода. А одежду я нашел на чердаке в старом комоде. Она была сложена аккуратной стопочкой и почти не испортилась. Здесь жила хозяйственная женщина.
— Да, это покойная бабушка моего покойного мужа… Она скончалась на стыке тысячелетий…
— Как видишь, все прозаично. Как во сне?
— Спасибо, там все хорошо… Спецназ не приходил? — задала она еще один глупый вопрос.
— Нет, они сказали, что придут позднее. По этому случаю — обрати внимание, — он показал на открытую крышку подпола, — все мое хозяйство находится внутри. Как только раздастся вкрадчивый стук, я должен скатиться вниз и захлопнуть крышку. Тропинка протоптана. На это уйдет секунд пятнадцать. А тебе придется впустить гостей, и тогда уж сама решай, будешь меня закладывать или нет. Честно говоря, я устал с тобой воевать. Сама определись, чего хочешь.
На женское чело улеглась тень нерешительности. Она уперлась взглядом в пустую коньячную бутылку. До текущей секунды она удачно сливалась с «продуктовым набором».
— Ты выпил весь коньяк? — забеспокоилась Катя.
— Мне было скучно, — смутился Павел.
— Но это мой коньяк!
— Не кричи. — Он приложил палец к губам. — Коньяк — дело наживное. Он силы дает. Я вчера и сегодня не только воевал и с тобой отношения выяснял, но и почти не спал. Извини, но твою сырокопченую колбасу я тоже съел.
— Ты пользуешься моей беззащитностью, — расстроилась Катя. — Как твоя рана?
— Нормально, немного побаливает… — Он поднялся с табуретки, добрел, держась за бок, до стены и сел на пол, привалившись затылком к вздувшейся штукатурке. — Так удобнее, — объяснил он. — И к земле ближе. Рана не страшная, все в порядке, пару дней поболит и перестанет… Все в порядке, Катя. — Он продолжал улыбаться, но улыбка потускнела, и глаза потухли. — Я видел в окно, как спецназ обшаривает поселок. Их много — этакая большая недружная семья. Ловят очень опасного преступника… Скоро они уйдут, и я тоже уйду. А если не уйдут, то попытаюсь пролезть через их заслоны. Не волнуйся, скоро ты сможешь уехать.
Он закрыл глаза. Напряглась и задрожала жилка на виске. Женщина смотрела на него распахнутыми глазами и не могла их оторвать. Все происходящее было чрезвычайно странно. Такое необычное, все в диковинку. Возникла мысль, что она знает этого парня целую тысячу лет. Он выглядел нестарым — внешний вид соответствовал возрасту. Но чувствовалось, что жизнь его не баловала. Напряженный, жилистый, вены выделялись на руках и на шее. Сложение спортивное, но в теле накопился избыток усталости — она ее чувствовала, как будто это тело принадлежало ей.
— Расскажи свою историю, — внезапно попросила Катя.
Он вздрогнул, посмотрел на нее с толикой удивления и начал приглушенно повествовать. И вновь извечный кошмар вставал перед глазами. Девяносто пятый год, быстротечная Власовка, такой хороший день — и ласковые, чувственные глаза Людмилы, которые гнались за ним в первые годы заключения. Они преследовали его постоянно, а с какого-то времени стали мутнеть, покрываться пылью забвения, превратились в мираж… Четыре пьяных ублюдка, физиономии которых намертво впечатались в мозг, а впоследствии выяснилось, что они работают в милиции… Жестокая несправедливость, обида, отчаяние, ненависть к российским правоохранительным органам как таковым — в любом их проявлении.
— Больно вспоминать, — надтреснутым голосом вещал Павел. — Уконопатили на восемнадцать лет — за изнасилование, которого я не совершал, и за убийство, совершенное с целью самообороны. Ты бы видела, с какими рожами они на меня набросились — до смерти бы забили… Пока сидел, скончались родители — они и в 95-м были не очень молодыми, а эта история их совсем подкосила. Добиться справедливости не смог, у ментов в районе все было схвачено, они себя там чувствовали, как на собственной кухне. И суды со следствием — одна камарилья. Ну, хорошо, полная уголовная ответственность наступает с шестнадцати лет. Но при этом лицам моложе восемнадцати НИ ЗА КАКОЕ преступление не могут дать больше десятки. Это закон. Но ничего, дали, не постеснялись — видимо, в виде «исключения»… Первые годы сидел под Воркутой, потом перевели в Белорецк под Красноярском, потом этапом — в солнечный Магадан, где и отбыл большую часть срока в колонии общего режима. Отсидел шестнадцать с гаком, думал, дотяну, но нет, случилась отвратительная история. Стукач пытался клинья под меня забить, настроить против мужиков — видно, получил задание от «кума»… ну, это офицер из оперчасти, у нас с ним были сложные отношения. Драка, труп, убийство по неосторожности — ну, не ожидал, что он развалится от одного удара и затылок у него, как у младенца. Потом тошнило неделю — гнида, подонок, ничтожный червяк, а все равно ведь живой… В общем, добавили пять лет к общему сроку. А вот это уже было невыносимо… И на стенку лез, и с собой хотел покончить. Оставалось два года до вольной жизни, а теперь вот — бац! — и уже семь. Бежал с блатными через год с копейками — как в песне: по тундре, по железной дороге. Кто под сцепкой, кто под брюхом вагона. Имелась там мелкая узкоколейка — щебень в грузовых вагонах возили… Это было ровно год назад, 4 августа 2012 года. Что случилось с блатарями, не знаю — вовремя отклеился от компании. Не прельщала, знаешь ли, блатная жизнь. Да и планы имелись в этой жизни. Сделал все возможное, чтобы не попасться, бежал и днем, и ночью, ехал на перекладных — по зимникам, по проселкам…
