леска лейтенант распорядился ещё раз сделать привал.
— Отсюда нам остаётся четверть мили до Каменца, — сказал он. — Кому надо отлучиться, отлучитесь, потому как это последняя возможность. Капрал!
— Ваша Милость?
— Проследи, чтоб эти приятели привели свои вещи в порядок, и попридержи их, чтобы не выбивались из строя, когда войдём в город — и чтоб как положено шли в ногу, точно под барабанную дробь!
После короткой остановки войско снова двинулось в путь, на этот раз под бой барабана и звуки трубы.
Звуки — трубы?
Андруш поднёс к губам правую ладонь, сложенную рупором, и теперь трубил с надутыми щеками шведский марш гренадёров, так, что даже лучший трубач на самом великолепном горне не смог бы трубить прекраснее.
Другим парням это понравилось. Они тоже громко заиграли музыку: Тонда, Сташко и Крабат дудели в тромбоны, Михал, Мертен и Ханцо — в высокие флюгельгорны, остальные разделились на малые и большие трубы, а Юро играл на басовом бомбардоне. И хотя они, как и Андруш, трубили только в свои руки, звучало так, будто целый королевский шведский воинский оркестр подходил строем.
«Прекратить!» — хотел крикнуть лейтенант, «Прекратить, вы, вшивые, прекратить!» — попытался взреветь капрал. Но они не выдавили из себя ни слова, не могли и, как бы сильно им ни хотелось, навести порядок палками. Они вынуждены были оставаться на своих местах и маршировать со всеми, один возглавляя, а другой замыкая — тут совсем ничего не помогало, даже проклятия, даже вырвавшаяся молитва.
С трубами и звуками горна вошли в Каменц, на потеху всем солдатам и горожанам, которых они встречали на улице. Дети подбегали к ним и кричали «Ура!», в домах открывались окна, каменецкие девушки подмигивали им и посылали воздушные поцелуи.
Под звонкое дудение Тонда и другие подмастерья вместе с эскортом несколько раз прошлись вокруг ратушной площади, края которой быстро заполнялись зрителями, пока, наконец, потревоженный звуками ненавистной шведской полевой музыки, на площадке не появился господин Кристиан Леберехт Фюрхтеготт эдлер фон Земелькрах-Пухлешторфф, полковник дрезденских пехотных войск Его Милости Всесветлейшего Саксонского Курфюрста — старый, за долгие годы службы немного раздавшийся вояка.
Господин фон Земелькрах-Пухлешторфф, сопровождаемый тремя штаб-офицерами и несколькими адъютантами, тяжёлыми шагами ступил на рыночную площадь. По поводу этого дурацкого спектакля, который перед ним играли, он хотел излить своё негодование волной отборнейшей брани — и тут потерял дар речи.
Потому что Андруш, едва только он высмотрел господина полковника, затянул со своими спутниками торжественный марш шведской кавалерии — что, весьма предсказуемо, довело старика, как порядочного курфюршеского саксонского пехотинца, до белого каления. К тому же это была мелодия, под которую лучше бегать рысью, чем маршировать, потому парни с мельницы и их спутники тотчас перешли на рысь, что на самом деле забавно смотрелось, но только не в глазах господина полковника.
Онемевший от гнева, беззвучно разевая рот, будто карп в сети, Земелькрах-Пухлешторфф вынужден был наблюдать, как на рыночной площади Каменца дюжина рекрутов, да ещё и под звуки вражеского кавалерийского марша, изображали — гоп-гоп-гоп! — всадников. Но что, дьявол его побери, нашло на сопровождавшего их лейтенанта, что он впереди этих сорванцов скакал на своей сабле, которую, будто деревянную лошадку, зажал между ног! После этого в высшей степени недостойного поведения курсаксонского офицера едва ли имело большое значение, что и его люди, включая барабанщика и капрала, не постеснялись присоединиться к этим пляскам.
— Эскадрон — стой! — скомандовал Тонда, после того, как марш дотрубили до конца. Затем парни выстроились перед полковником, приветственно помахали шапками и ухмыльнулись ему.
Господин фон Земелькрах-Пухлешторфф шагнул к ним и заревел как двенадцать капралов разом:
— Кто, чёрт вас побери, загадил вам бошки, проклятая свора вшей, что вы нам посмели устраивать подобные обезьяньи пляски, среди бела дня при всём честном народе! Кто вы такие, отребья, что вы имеете наглость мне ухмыляться! Но я говорю вам — я, полковник этого славного войска, что покрыло себя славой в тридцати семи битвах и ста пятидесяти девяти перестрелках, — я говорю вам, что я собираюсь до основания выбить из вас эти дурацкие шуточки! Я вас передам профосу, я вас велю прогнать через шпицрутены, я…
— Всё! — сказал Тонда и как обрубил его слова. — Я думаю, профоса и шпицрутены вы можете оставить себе. Потому что мы двенадцать, стоящие тут перед вами, и так не годимся в солдаты. Простофили вроде вот этого, — он кивнул на лейтенанта, — и горлодранцы вроде него, — тут он указал на капрала, — могут себя просто замечательно чувствовать в армии, пока их не перестреляют. Но мы, мои друзья и я, из другого теста: нам насвистать на весь ваш помпезный трёп вместе с всесветлейшим курфюрстом, которому вы с радостью можете это передать, если хотите!
Тут парни с мельницы превратились в воронов и поднялись в воздух. С карканьем они сделали петлю над ратушной площадью и на прощание покрыли шляпу и плечи господина полковника — хотя и не совсем славой.
На память
Во второй половине октября ещё раз стало солнечно и тепло, почти как поздним летом. Они использовали эти чудные деньки, чтобы добыть пару фунтов торфа, Юро запряг волов, Сташко и Крабат нагрузили повозку досками и брусьями, взвалили также две тачки. Затем к ним вышел Тонда, и они поехали.
Торф добывался в дальней части Козельбруха, по ту сторону Чёрной воды. Крабат работал там летом с некоторыми другими, в самое жаркое время года. Неискушённый в обращении с вилами и ножом для торфа, он помогал Михалу и Мертену вывозить на тачке чёрные, маслянисто-блестящие торфяные кирпичи из ямы и складывать их горкой.
Солнце сияло, в лужах по краям дороги отражались берёзы. Трава на кочках болота пожелтела, вереск давно отцвёл. На кустах висели красные ягоды, редкие, будто капли крови тут и там. Да иногда, натянутая меж двух веток, поблёскивала серебром поздняя паутина.
Крабат подумал о прежних временах, о своих детских годах в Ойтрихе: как они в такие осенние дни собирали хворост в лесу
