не знать, что на том свете нет никаких свадеб. Там нет ни мужчин, ни женщин, все как ангелы. Не будет на них греха, а все чисты как дети. А отчего, думаете, мальчики в младенчестве тоже платьица носят?[22] Тогда засланный саддукеями казачок спрашивает: «А что с детьми, которых я видел в храме, восклицающих и говорящих: осанна сыну Давидову!» А Господь ему: «Да разве ты никогда не читал: из уст младенцев и грудных детей Ты устроил хвалу?» Не удалось обвинить в богохульстве – попытались обвинить в хулиганстве. Прошел вдруг слух, что он клетки пооткрывал и жертвенных горлиц повыпускал. Он отвечает: «Не жертвы хочу, а милости. А что торговцев изгнал, так храм есть место молитвы, а не обогащения». И когда гнал их и вещи их разбрасывал, народ был с ним.
– А исцелял?
– Некоторых… Тс-с! Матерь Божья уснула.
– Устала с дороги. Я всегда ее себе такой представляла.
Мэрим слушала-слушала… как всегда, слышала одно, а услышала другое. А видела за день… чего только не насмотрелась! Разница между виденным и привидевшимся была зыбкой – как лампу когда начинает задувать. Многие вовсе не пользуются лампой, только расход масла. Стемнеет – посидишь еще перед домом, если луна, полюбуешься на лунный свет, на звезды. Потом ляжешь. Голоса слышны, а что говорят, не понять. Голоса без слов, как мир без свадеб. Поэтому в той жизни не будет ночей. К чему ночь, когда нет мужчин и женщин, а только ангелы летают? От них яркий свет. Там всегда будет солнце. Солнечный облак, какой он на ощупь? По нему ходить босиком одно удовольствие. Яшенька на руках, не по летам озабоченный. Ангелочки – три крылышка на двоих – опершись локтями на гробовую доску, со скуки закатили глаза. Первосвященник указывает путь шестым пальцем. А одна, простоволосая, смущенно потупилась при виде шестого пальца – известно, кого бес метит. Сегодня ночью всe запылает кругом, сегодня ночью погибнет город за прегрешения свои, к небесам вопиющие. Но среди воплей и плача и рушащихся стен она пройдет с Яшенькой на руках, цела и невредима. Шестипалый Каяфа ей не указ.
14
Когда она открыла глаза, Яшуа на нее смотрел, боясь разбудить своим дыханием. Но ее сон чуток, как серна. По знаку одной из Марий – «Тс-с!» – все остались за порогом.
– Господи! Майн кинд! – неслышно произнесли повыцветшие губы, которые он знал еще алым цветком, осенявшим его.
– Ну что, мати болезная?
«Мати»… Вспомнил, что она ему мать, а не жена. Их, как бабочек, слетится на свет, но есть только одна, даровавшая миру этот свет – она.
– Мне снился сон… Я уже не помню, какой…[23]
– Неважно, все твои сны я знаю наперечет. Не вставай.
– Нет-нет, что ты… Надо же, уснула…
Услышав, что Матерь Божья проснулась, Марфа тут же принялась греметь кухонной утварью.
– На дворе стелить или в помещении? Иуда, помоги мне возжечь светильники.
– Не надо, я подержу, оставайся с Господом, – сказала Мэрим подошедшему ученику. Он напомнил ей Юдьку: не вышел ростом, так же улыбался, должно быть, счетовод. Говорят же: имя – вторая душа.
– Его место с Господом, – сказала она Марфе. – Я помогу тебе.
– Вот так держи, подальше от себя, – Марфа показала как. – А я немножко подолью масла в огонь.
– Здесь всегда столько народу? – спросила Мэрим. «А царская трапезная будет со вселенную».
– Это после Лазаря так. Когда в тот раз Спаситель подлечил брата, мы об этом не очень рассказывали. Господь тайно гостил у нас. Иудеи ищут его убить и держат камень за пазухой. Он себя совсем не бережет. Уж как я его люблю, а когда он азурским гоям проповедовал, мне спокойней было, чем когда он здесь.
– Так Лазарь вáш брат?
– Мы все так любим друг друга, что я уже запуталась.
Хотя вечеряли на открытом воздухе, запах все равно чувствовался. Лазарь не переставал смердеть. Возможно, потому что возлег прямо в пеленах ради вящей славы Господней. Если б можно было, и вовсе никогда бы с ними не расставался. Воин, вернувшийся из похода, не сразу снимает плащ доблести своей – с кроваво-красным прикладом. Какое-то время походит в нем среди не нюхавших смерти – уж он-то ее понюхал. Как Юдифь неразлучна с головой Олоферна, так Лазарь всегда в саване. Наглядное свидетельство свершившегося чуда – лучшее средство от неверия. Не носи он вонючих пелен, еще скажут: обман трудового народа.
Один из учеников что-то зашептал ему, но так тихо, что даже Мэрим, слышавшая, «как никем не сорванный в саду падает апельсин», на сей раз не расслышала.
– Сколько времени я с вами, а ты не знаешь меня, Филипп, – отвечал Яшуа. Так никто и не узнает, что же тот ему прошептал.
Прочли молитву:
– Благословен Ты, Господи, Боже наш, Царю мира, давший нам хлеб и печения разные, и вино, и сок чистый виноградный, и фрукты, и овощи, и все остальное.
– Ам… ам… ам… – это Шимик все еще пытается сказать «аминь», когда все уже сказали.
Разобрали ушедший день, по часам, и каждый час помянули – жены тоже.
– Пошла последняя неделя в предвестии славы твоея, Господи. Скорей бы уж Пасха. И тогда взойдешь ты на престол иудейский и призовешь фарисеев, и книжников, и всех гонителей твоих, и станешь их судить…
– Не судить – спасать, – поправил Иоанн Петра.
– Правда твоя, брате. Горяч я.
Тогда Яшуа сказал им:
– Была женщина, и было у нее семеро зятьев. Вот она говорит им: приходите ко мне, каждый в свой день, и накормлю вас. Потому что места имею только на одного гостя. А она была искусна в приготовлении разных кушаний, вроде нашей Марфы.
Марфа застенчиво отвернулась, как если б ей тоже кто-то указал путь к спасению шестым пальцем (а может, шестым – по числу остававшихся Спасителю дней?).
Яшуа продолжает:
– Стали бросать жребий: кому в какой день приходить. И которому из зятьев пало на первый день недели, тот опечалился: после субботней трапезы беден будет стол. А кому выпала субботняя трапеза, тот обрадовался и небрегал пищею других дней, говоря званым в эти дни: вкушу такого, чего не вкусите, и возлияния шаббатние тоже ни с чем не сравнимы. И женщина, зная об этих его словах, в угоду ему отправилась и накупила угощений разных и питья на пять дидрахм. Но, не имея осла, от непосильной ноши слегла в болезни и тем же полуднем умерла.
– К чему
