ты говоришь это нам, учитель? Не понимаем тебя.
– Всё понимаете, не прикидывайтесь глупее, чем вы есть. Сколько раз говорил вам: довлеет дневи злоба его.
– А что сие значит?
– Будет день, будет праздник. А тот, что сегодня, – празднуйте сегодня, не говорите «не можем дождаться утра», доколе жених в чертогах брачных.
– Так, Господи, – раздались голоса. А Яхи – любимый ученик – переполз к Яшуа и положил голову ему на грудь.
Поднесли друг другу чаши. «Затрапезные беседы мужей – предел мечтаний», – подумала Мэрим.
Выпили. Кто-то запел:
Было у тещеньки семеро зятьев,
Было у ласковой семеро зятьев.
Все:
Никишка зять, Микишка зять,
Захарка зять, Макарка зять,
Дементий зять, Клементий зять,
Ванюшенька душенька – любименький зятек.
Запевала:
Стала их тещенька в гости зазывать,
Стала по имени громко называть.
Все:
Никишку – басом, Микишку – басом,
Захарку – басом, Макарку – басом,
Дементия – басом, Клементия – басом,
Ванюшеньку душеньку – слащавым голоском.
Запевала:
Стала гостям своим теща угождать,
Стала их вкусной едою угощать.
Все:
Никишке – блин! Микишке – блин!
Захарке – блин! Макарке – блин!
Дементию – блин! Клементию – блин!
Ванюшеньке душеньке сладкий пирожок.
«Где вино, там и песни. Скоро, скоро уже про козлика. Обязательно. И в той же теплой компании. Еще немного потерпеть…» Заметила, что Яшуа восстал с ложа, отстранив любимого ученика.
– Господи, ты куда? – окликнул его Петр. – Можно мне с тобою?
«Вот дурной», – думает Мэрим.
– Куда я сейчас иду, ты не можешь пойти со мною, после пойдешь.
Но тот привязался:
– Господи, почему я не могу идти за тобою теперь?
– «Почему, почему…» Потому!
И громко объявил:
– Ныне прославится Сын Человеческий, и Отец прославится в нем.
«А мать что – нет? Честь и слава матери, воспитавшей Спасителя. А чем еще гордятся, как не успехами своих детей?»
– Дети! Недолго уже быть мне с вами, – то же повторял и реб Ёсл – ей припомнилось вечное движение рук под одеялом. – Будете меня искать, и, как сказал я иудеям, что, куда я иду, вы не можете прийти. Посему заповедь новую даю вам: дá любите друг друга, как я возлюбил вас. По тому узнают все, что вы мои ученики, если будете иметь любовь между собой.
– Ты слышал? – спросил Иуда.
Петр сжал в кулаке рукоять меча, с которым не расставался с тех пор, как Господь повелел: «Продай одежду свою и купи меч». Так он и ходит с мечом, спасибо, что еще не голый.
– Любить тебя?
– Да, меня, – улыбнулся ему Иуда. – Мы должны иметь любовь между собой ради Господа, чтобы все видели, чьи мы ученики. Ты готов?
– А ты?
– Ради Господа я готов на все.
Она посмотрела: Яшуа внимательно прислушивался к их разговору. Затем сделал Иуде знак приблизиться.
– Так-таки на все?
– Я от своего не отступлюсь, Господи. Я не какой-нибудь там Сема Ёнин, я – Иуда.
– Иуда – это звучит гордо. Слишком гордо для христианина. Тогда, по крайней мере, что делаешь, делай скорей.
– А я подожду. Терпение, Господи.
Порыв ветра чуть не задул пламя. Но напитанный маслом фитилек продолжал гореть. Как свет, который в тебе. Свеча горела на ветру – негасимая. Вместе с порывом ветра накатила волна трупного зловония от перевязей Лазаря. Тогда одна из святых жен сбегала за алебастровой вазой и без лишних слов излила ее содержимое на голову Спасителя. Все кругом наполнилось благовонием.
– Фунт чистого нардового мира! – вырвалось, как стон. – Триста динаров на ветер…
– К чему такая трата мира? Можно было продать за триста динариев, а вырученные деньги раздать нищим, – резонерствовал кто-то, Иуда, по утверждению Яхи. «Сказал же он это не потому, что заботился о нищих, но потому, что был вор: он имел при себе денежный ящик и носил, что́ туда опускали». То есть хаживал по улицам с копилкой и выкрикивал: «Здака! Здака!» А прохожие опускали в прорезь – кто что. Кто обол, кто гривенник. Вот так же побирались и родители Мэрим, которая с детства, еще с тех времен, когда пресмыкалась во прахе, помнила стук монет в жестяной банке, и был он ей как родной.
Как под душем, стоял Яшуа, запрокинув голову, закрыв глаза. По его волосам, по векам со слипшимися ресницами щедро стекала драгоценная влага, струясь по спине, по груди – вдоль всего тела Господня.
– Харашша…
Жена же мироносица поочередно губами и щекою припадала к его картинным стопам, орошая их потоками слез. А после осушала то поцелуями, то проводя по ним «шелковой бородушкой».
Другие Марии умилялись. Дорого оплачено счастье сего мгновения. Годами, быть может, всю жизнь собирала она по капле нардовое миро в заветную алебастровую вазу, которую хранила под кроватью, накрыв тяжелой алебастровой же крышкою, и так вмиг распорядилась им. Зато и честь по поступку твоему будет. Во веки веков славься, Мария Бетаньягу!
Веки Яшуа затрепетали, дрогнули брови, и спустился он с небес на землю. Посмотрел на всех, пригладил ладонями волосы и сказал:
– Ну что вы ее смущаете? Деньги на ветер… А вы подумали, кто наслал этот ветер? Эх вы… Она доброе дело сделала. Нищие будут всегда, еще успеете облагодетельствовать их, а я буду не всегда. Она, может, репетировала смерть мою, как мое тело к погребению помажет. И потому говорю вам: где бы и когда бы благая весть обо мне ни проповедовалась, всякий раз сказано будет в память о ней, Марии из Вифании, и о том, что́ сделала она.
Тут Марфа сорвалась. В сердцах пнула алебастровый горшок, причинив себе этим дополнительную боль, и нешуточную – алебастр тяжел – и убежала, увы, всем безразличная: подумаешь, Марфа психанула, вы же понимаете. Одна лишь Мэрим, всех скорбящих утешительница, а попросту говоря, добрая душа, тихонько вошла за нею в комнаты.
– Ну что ты, Марфа?
Та сотрясалась в рыданиях, уткнувшись в подушку. Богородица опустилась на край ее постели и стала гладить по голове, по плечам, содрогавшимся от извержения горчайшей обиды.
– Я это миро… столько лет… я сама хотела… – придыхание, затяжной всхлип. – Почему всегда ей…
– Ну что ты говоришь, Марфа. Уж как тебе воздается.
– Где воздается! Где воздается! – Марфа обратила к ней заплаканное лицо, в
