Неужели Леа хочет ко мне переехать? Чувствую запах гари. Откуда? У меня что, какая-нибудь опухоль в мозгу? Помню, показывали по телевизору одну женщину, которая рассказывала врачу, что ей всюду мерещится запах гари. Ее потом электродами лечили. Мне тогда было пять лет, мне этот сюжет нанес глубокую психологическую травму. До сих пор последствия ощущаю. Вспомнилась их любимая нейрохирургическая присказка: «Береги свои мозги». Вроде бы врачи, уважаемые люди, и такие детские стишки…
— Спасибо. Вообще-то это историческое здание, по закону я обязан на все спрашивать разрешения. Например, если захочу картину повесить или окно открыть. Но есть и минусы — водопровод отвратительный и с электричеством проблемы. Каждый раз, когда унитаз смываю, на телевизоре каналы переключаются.
Леа смеется.
— Да, весело, должно быть, с канала на канал перепрыгивать!
— Это точно. Когда ребята приходят чемпионат мира смотреть, говорю, чтобы во время игры дули прямо в окно.
— Ничего себе… Эй, Икар, у тебя крылья горят!
Что? Мы разговариваем метафорами? Леа догадалась, что я к ней клеюсь? И только когда срабатывает пожарная сигнализация, до меня доходит, что Леа говорила о нашей полночной закуске. Опускаю глаза и вижу, что врубил микроволновку на полную мощность. Открываю дверцу, и в лицо сразу ударило облако дыма. Выдергиваю поднос, на котором теперь покоится с десяток черных кусков угля. А ведь только что был нормальный, съедобный продукт. Вид напоминает съемку бомбежки с воздуха.
Включаю вентилятор, Леа машет полотенцем около сигнализации, пока та наконец не умолкает.
— Извини, это я виновата, — говорит Леа. — Отвлекла в неподходящий момент.
— Нет, виноват только я.
Отвлекай меня почаще… Нет, это уже перебор.
Сигнализация сбила все настроение. Так бывает, когда посреди вечеринки вдруг включают свет. Леа снова просит прощения за поздний визит и объявляет, что ей пора, ведь нам обоим завтра на работу, хоть и в разные смены. Ей — в дневную, мне — в вечернюю.
— Душевно посидели, надо как-нибудь повторить, — говорит Леа на пути к двери.
— Обязательно, — соглашаюсь я. — Только в следующий раз все будет по-другому.
Леа смеется. Целый день бы слушал. Ну, может, не целый… Все-таки смеяться целый день — это ненормально.
— Поддерживаю. Устроим вечер без приключений. Может, сходим на какой-нибудь фильм в «Престиже», а потом зайдем ко мне? Я тебе что-нибудь приготовлю.
Что это? Приглашение на свидание? Кажется, да, но в ушах до сих пор звенит от сигнализации, и дымом воняет… Наверное, и мне тоже голову затуманило.
— Прекрасно.
— Вот и хорошо. Увидимся завтра.
Тут Леа наклоняется ко мне, целует в щеку и выходит. Пытаюсь сообразить, что сейчас было, но тут снова активизируется сигнализация. Встаю на стул и вытаскиваю батарейку, потом открываю окно. Дождь наконец перестал, воздух прохладен и свеж. Завтра обещали снег.
Впрочем, сейчас мои мысли заняты отнюдь не погодой.
Глава 10
У Данте проблемы.
У Лукреции обнаружили какую-то редкую форму рака крови, и теперь неизвестно, сколько она еще проживет. Может, лет десять, а может, пару дней. Ну, не то чтобы пару дней, но около того. Лукреция объявила, что ее единственное предсмертное желание — увидеть сына счастливо женатым.
Лукреция — женщина шустрая, времени даром не теряет. Уже организовала свидание с недавно разведенной дочерью подруги семьи. Мол, эта девушка влюблена в Данте с детства. Отвертеться не получится — встреча назначена на следующий день в доме Лукреции. Будут присутствовать обе семьи. В программу вечера входят официальное представление и обмен символическими подарками. На этот раз все более чем серьезно. Уже представляю ухаживание и свадьбу в духе «Крестного отца». Как знают все уважающие себя киноманы, там все закончилось не слишком хорошо.
— Что будешь делать? — спрашиваю я.
Данте заламывает руки.
— Понятия не имею. Наверное, придется подчиниться. Может, это не так уж и плохо. В пятидесятых все геи женились, и ничего…
— Не говори глупостей, сейчас не пятидесятые.
— Ты себе даже представить не можешь, как трудно быть гомосексуалистом-итальянцем, — изливает душу Данте. — Все равно что в армии или в футбольной команде. Вслух об этом говорить не принято. Это несправедливо — премьер-министр может во всеуслышание объявлять, что он ворюга и коррупционер, спать с тринадцатилетними девочками, а потом назначать их на правительственные должности! Но это ничего, главное, что он не гей! И за тебя будут голосовать как ни в чем не бывало!
— Да брось. Традиция гомосексуализма в Италии глубока и всесторонне развита. Возьмем творчество Микеланджело. Да у него все женщины — голые мужики с сиськами!
— Может, и так, но все итальяшки это отрицают, — качает головой Данте. Думаю, поскольку он сам «итальяшка», ему позволено высказываться о собственном народе в столь неполиткорректном тоне. Чем Данте часто и пользуется. — Говорят, Микеланджело просто был убежденным холостяком, а моделей-мужчин приглашал только потому, что был слишком благочестив, чтобы смотреть на обнаженных женщин.
— А как же Даг?
— Мы расстались, — отвечает Данте. — Даг случайно набрал в рот не ту краску, и когда она застыла, челюсти склеились. Пришлось в больницу ехать. Ему все зубы удалили.
— Брр! Ужас.
— На самом деле не так уж это и плохо. Теперь у Дага вставные зубы, он может их вынимать, когда работает. На следующий неделе у него выставка в галерее Хайссен, называется «Плюнь на все». Мы решили остаться друзьями. Надо будет сходить. Понимаешь, на мой вкус, Даг уж чересчур творческая личность. Наступает возраст, когда мужчине пора нормальным делом заняться.
Хотя с такой ориентацией Данте следовало быть либералом, представления о жизни у него как у работяги средних лет.
— А сестра что говорит?
Сестра Данте — единственный член семьи, посвященный в тайну. После окончания университета она переехала в Ванкувер и устроилась в неправительственную организацию, оказывающую финансовую помощь странам Африки.
— Лючия в Ботсване. Вернется в конце месяца. Они с мамой никогда не были близки. Особенно с тех пор, как Лючия забеременела в семнадцать, но, вместо того чтобы выйти замуж, сделала аборт и пошла учиться.
— Значит, Лючия, скорее всего, будет против идеи со свадьбой.
Данте издает мрачный смешок.
— Лючия считает, я должен все сказать как есть. Мол, мамочка от такой новости лопнет.
— Но ты же не будешь рисковать? Ох, чует мое сердце, будешь…
Данте трет подбородок.
— Да… При одной мысли фибромиалгия разыгрывается.
— Фибромиалгия не может разыграться.
— Ну, значит, подагра. Или волчанка.
— Ты хоть знаешь, что это такое? Извини, забыл, с кем говорю. Конечно, знаешь. Конечно, не мое дело учить тебя жизни, но не могу удержаться. Нельзя жениться только из-за того, что боишься мамы.
— Хочется хоть раз порадовать старушку, — отбивается Данте. — Между прочим, она мечтала, чтобы я стал священником. Можно просто немного подыграть ей, как тогда, с семинарией.
— Ты поступил в семинарию? Как же потом отвертелся?
— Изобразил острую пневмонию. Здание было старое, отовсюду сквозняки, холодно…
— А что будешь делать, если спектакль затянется? Кажется, у нас в стране пневмония основанием для развода не является. Придется пойти на крайние меры и инсценировать собственную смерть.
— Некоторые так делают. Мой двоюродный брат Марти инсценирует автомобильные аварии, чтобы стрясти со страховщиков деньги.
— Данте, ты безнадежен.
— У мамы была трудная жизнь. Отец сбежал с уборщицей, когда мне было семь лет. Мама всем рассказывала, будто он погиб под завалами в угольной шахте.
— Не знал, что в Скарборо есть угольные шахты.
— Мама облачилась в траур и с тех пор на мужчин даже не смотрела. Впрочем, ей, кажется, нравился член нашего городского совета. Он составил план, согласно которому Центр контроля рождаемости должен был переехать в другой район. А зимой он подвозил нас до церкви. Но потом мама узнала, что он наполовину алжирец, и оборвала всякие отношения.
— Как сказал Джон Сейлз, всегда приятно видеть, как над одним предрассудком одерживает победу другой.
— Мама — человек старой закалки. Отец жил всего в двадцати минутах езды от нас, в Ньюмаркете, но для нее он все равно что умер. Бумаги на развод так и не подписала. Сказала, это грех. Они бы, наверное, до нынешнего дня оставались женаты, если бы папа тогда не напился и не влез в вольер к белому медведю в зоопарке.
— И что, медведь его съел?
Данте качает головой:
— Ну, не совсем. Один ботинок остался и рука, у него там шипы засели — как-то на дороге байкера по спине хлопнул. Наверное, медведю не понравилось.
