В загоне, и отсюда видать, тоже как будто бы всё в порядке. Кормушки с поилками стоят чинно - рядами. Значит, следят, не то что у мальчишек. Вспомнив ребячье звено, в котором он только что был, дед нахмурился, сердито покрутил носом. Ведь какие лодыри! Кормушки не моют, время кормления не соблюдают. Постели себе хорошо сделать не могут. Спят, как поросята, - стыдно смотреть! - на соломе.
Распалившись неприятными воспоминаниями, дед спустился по крутой глинистой тропинке вниз. Девочки сидели за столом, кончали обедать.
Увидели деда, вскочили разом, подбежали, обступили со всех сторон:
- Здравствуйте, дедушка Моисеич! Вот хорошо, что пришли! Мы вас накормим сейчас.
У нас и квасок есть холодный. Садитесь!
У деда на сердце тепло сделалось, приятно, но он, чтобы не подать виду, нахмурил брови, окинул придирчивым взглядом загон и принялся скрести-пожелтевшими от курева пальцами небритый подбородок.
- Нет, девочки, сперва я посмотрю, всё ли у вас в порядке. Если плохо, и есть не буду - уйду.
В загоне было чисто, в кормушках тоже. Покрутив носом, Моисеич заглянул в ящики с фуражом, в кадушки. Всё в порядке. Корм прикрыт и не рассыпан, как на других колхозных базах.
Девочки, молча переглядываясь, ходили за дедом:
- Ну как, дедушка, всё в порядке?
- Всё хорошо, всё в порядке, - признался дед и полез в карман за сигаретами.
Вынул одну, покрутил в пальцах, ткнул в рот: - А ну, посмотрим, как вы живёте!
Подошёл к палатке, откинул полу, да так и замер от удивления. Слева широкий топчан на двух человек раздулся от пышных соломенных матрасов. Подушки - горой, сверху - думочка. Белые простыни, покрывало с вышивками. Справа - прикоснуться страшно! - на трёх раскладушках пикейные одеяла, чистые наволочки. На глиняном полу - плетённые из чакана подстилки. У серой полотняной стены - столик, покрытый белой скатёркой, на столике книжки, патефон с пластинками, рукоделия.
Опустил дед полу, постоял, подумал. Вынул сигаретку изо рта, не стал закуривать.
Сказал только:
- Ладно живёте, правильно. Молодцы, девчата!
- Вот, а теперь садитесь обедать, - сказала Дина. - У нас борщ хороший, каша пшённая на молоке и с маслом.
Пообедав и испив кваску, дед достал сигаретку и, закурив, с наслаждением затянулся. День клонился к концу. Утки, розовые от заходящего солнца, вышли на берег, тоненькой верёвочкой потянулись к загону.
Девочки схватили вёдра, побежали кормить. Дед, щурясь от дыма, смотрел с удовольствием, как ловко управляются девчата. Намешали свежего корма, насыпали в кормушки, налили воды:
- Ути! Ути! Ути!..
В воздухе тихо, безветренно. Лиман застыл, превратился в зеркало, глубокое, бездонное. И, если приглядеться, там, в воде, можно рассмотреть обрывистую кручу, камыш с длинными коричневыми шишками, небо с розовыми облаками. Хорошо!
Даже комар как-то к месту. Вьётся, поёт разбойную песню:
"Ззз!.. Ззз!.."
Моисеич повёл ладонью по шее, раздавил с десяток:
- Вам, девчата, достаётся небось от комара-то?
- Достаётся, дедушка Моисеич, - откликнулась Дина, доливая в поилки воды. - Но мы уже привыкли, не замечаем как-то.
Моисеич усмехнулся, вставая:
- Это вы ещё того... адову ночь не испытывали.
- А что это за "адова"? - поинтересовалась Люба.
- Ну, когда комар злой, как сатана, и когда он валит и валит тучей и кусается, как собака. Спать невозможно. Это вот и есть адова ночь... Ну, девчата, спасибо вам, я пошёл.
Ушёл Моисеич, а комар, словно дед наколдовал, повалил, как из трубы. Тёплый влажный воздух звенел тонко и зло: "Ззз!.. Ззз!.." В ответ раздавалось:
"Хлоп, хлоп! Шлёп, шлёп!.."
Девочки, накрывшись простынями, ворочались на постелях, отбивались от комаров.
Кто-то стонал во сне, вздыхал, отплёвывался, кто-то твердил:
- Ведь это что? Едят! Живьём едят!..
- Нет, я больше так не могу! - сказала Дина. - Загрызут, честное слово, загрызут! И что это они сегодня?
Зашуршал матрас, скрипнул топчан. Белая фигура, поднявшись, встала, откинула полог, выскочила наружу. Вслед закричали:
- Динка, закрой полог, комара напустишь!
Снаружи было так же душно, как и в палатке. В небе, отбрасывая от яра чёрную тень, висела полная луна. В белесоватой воде скупо отсвечивались звёзды. Было тихо. Лишь изредка квакнет лягушка, ей лениво ответит другая - и снова тишина.
Только звон в ушах: "Ззз!.."
Глаза слипаются сами собой, и ноги подкашиваются. Так бы и уснула. А над ухом:
"Ззз!.. Ззз!..
Повела ладонью по лицу, посмотрела: на шершавых пальцах густо размазались комары. Нет, не уснуть сегодня!
Подошла к ларю, откинула крышку, погрузила ру ки в зерно. Колючий овёс, шурша, расступился, охватил ласковой прохладой и как-то сразу успокоил зуд. Подумала:
"Вот бы самой туда!.." - примерилась взглядом: ларь большой, как раз. Закинула ногу, перевалилась через край, раздвинула плечом податливую массу и сразу же уснула крепким сном.
Утки взбаламутились ни свет ни заря. Подняли головы, уставились на палатку и разноголосым хором:
"Кря-кря-кря-кря!.." Подождали, прислушались - не идёт ли кто? И снова:
"Кря-кря-кря-кря!.."
- Скаженные! Чтоб вам провалиться! Самый раз поспать бы. Комар пропал...
Девочки, словно по команде, натянули простыни, залезли головами под подушки. Но снова: "Кря-кря-кря!.." - требовательно, зло.
Лида встала и вышла. Светлело. Слабый ветерок, шелестя камышом, гнал по лиману мелкую рябь.
Розовая полоса на востоке, ширясь, оттесняла на запад звёзды. Утки зашумели, закрякали. Лида, почёсываясь и зевая, подошла к воротам, открыла загон. Пусть идут в лиман. Но утки словно и не видели открытого прохода. Побежали к кормушкам, забарабанили носами по дереву. Лида вспылила:
- - Ну не кормить же вас в такую рань! Ушла, снова легла, зарывшись головой в подушку. Утки покричали, повозмущались, не торопясь вышли из загона, стали бродить вокруг палатки. Более нахальные просовывали головы в щели полога, кря- .
кали.
Поднялась на раскладушке Женя, села, обняв руками коленки. Долго, качаясь, боролась со сном. Открыла глаза, увидела: прямо перед ней сквозь розовеющий проём входа, подмаргивая пуговичным глазом, торчала голова с разинутым клювом:
"Кря-кря!.."
Женя наклонилась, схватила чувяк, швырнула в глупую утиную голову:
- Чтоб тебе провалиться!
Девочки зашевелились.
Люба подняла голову, спросила:
- Ты чего мои чувяки бросаешь? - и, не дожидаясь ответа, снова уткнулась в подушку.
- Покормить бы их, что ли, да пустить в лиман? - сказала Женя.
- И поспать бы, - громко зевнув, добавила Люба. - Хоть с часок. Аня, Ань! Как ты думаешь, а?
- Давайте покормим, - согласилась Аня.
Девочки, ворча, поднялись.
Лида, всматриваясь в постели, спросила:
- А где же Дина?
Но ей никто не ответил. Спотыкаясь на ходу, девочки насыпали зерна в кормушки, налили воды. Подождали немного, ещё насыпали, ещё налили. Бросив пустые вёдра в кадушку, потянулись к палатке. Кто-то, проходя мимо открытого ларя с овсом, опустил крышку. Крышка, наткнувшись на ручку метлы, спружинила, да так и осталась полуоткрытой.
* * *
Дед Моисеич ещё издали увидел: большой утиный косяк, растянувшись на целый километр, торопливо плывёт к чужому базу, где в камышах белело стадо соседнего колхоза.
"А где же девчонки? - забеспокоился дед. - Что-то не видать никого. Неужто спят?
Ах, беда! Ах, беда! Смешаются, тогда доказывай, где наши, а где не наши!"
Дед скатился с обрыва, семеня ногами, подбежал к палатке, откинул полог. Так и есть - спят.
Затряс головой и, перейдя от волнения на украинский язык, закричал сердито:
- Подывись! Подывись на них, а! Поразляга-лись, як свинота, а качата порасплывались аж до косы!..
И тут сзади что-то хлопнуло громко. Дед обернулся и обмер от страха: из ларя с овсом поднималось что-то невиданное, клокастое и шершавое.
Дед попятился, замахал руками, но, узнав Дину, плюнул сердито, затопал ногами:
- Скорей, скорей, качат загонять! Рассыпая овёс, Дина выскочила из ларя, метнулась к лиману:
- Ой, ой, солнце-то высоко! Как же это мы?! Из палатки одна за другой выбегали девочки. Ругаться тут было некогда.
Дед схватил шест, побежал к лодке:
- Окружа-а-ай! Не пуща-а-ай!.. Аня и за ней девочки, крича и размахивая косынками, побежали вдоль берега.
Утиный косяк шёл клином, словно в наступление. Впереди - Кряка. Беспрестанно кланяясь, она крякала громко. И по стаду, как по войску, проносилось дружное:
"Кря-кря-кря-кря!.."
Утки плыли изо всех сил. Клин вытягивался, извивался, сверкая на солнце ослепительной белизной.
- Кряка! Кряка! - кричали девочки. - Ути! Ути!..
Кряка покосилась подозрительно и взяла правее, подальше от берега. Навстречу из камышей вытягивался другой белый клин.
Дед Моисеич, стоя в плоскодонке, изо всех сил напирал на шест, отталкивался.
Лодчонка, хлюпая днищем, летела как на крыльях.
- Не пуща-ай!.. Не пуща-ай! - кричал дед. - Забегай в во-оду-у!..
