Спустя четыре года после наводнения матушка Лерк отошла во сне смертью праведницы. Она задремала с деревянными спицами в руках, закончив вывязывать пестрые чулки для Флика. В этих чулках Флик и проводил ее в последний путь вместе с крестными с соседней мызы, где он родился шестнадцать лет назад в такое же ненастное время. Крестные помогли ему продать нехитрый скарб, пожитки и саму мызу, кое-как расплатиться с долгами и налогами. И перед самым Рождеством крестный повез Флика продавать на службу в драгунский полк, квартировавший неподалеку. Флик, впервые в жизни покидавший родные места, сидел на той же повозке, на которой шестнадцать лет назад крестный вывез из смертной дремы матушку Берту Лерк. Он растерянно смотрел на знакомые с детства придорожные ветлы, с грустью понимая, что, скорее всего, увидеть их вновь ему уже не доведется.
Огонь, вода и медные трубы
Стоя в тамбуре вместе с явно недовольным ее присутствием Петровичем, Марина с жадным любопытством смотрела на заснеженные придорожные ветлы, с грустью понимая, что ландшафт поменяется, а увидеть эти деревья вновь ей, скорее всего, уже не доведется.
Седой не препятствовал ее пребыванию в ближнем тамбуре, понимая, что сейчас ей необходимо побыть одной. Но в дальний тамбур уходить запретил. Проверять ее постоянно выходил Ямщиков. Он молча курил рядом. И, как ни странно, это сочувственное молчание помогало ей привыкать к поселившейся внутри плаксивой тоске, глазам на мокром месте, странным взглядам проходивших мимо мужчин… Нет, привыкнуть к такому невозможно! Ямщиков со вздохом кидал сигарету, хлопал ее по плечу и, понурившись, с видимой неохотой уходил к Седому, непрерывно ворчавшему, что надо даже в пути все время работать. Хотя бы головой.
У каждого полустанка, на платформах электричек Марина жадно разглядывала ежившихся на пронизывающем ветру женщин с котомками, пытаясь угадать, что могло заставить каждую из них пренебречь домашним теплом и двинуться в дорогу. И на каждой платформе ей казалось, что среди незнакомых женских лиц на нее глядит лицо той, которая снилась всю ночь с еще неоконченной парой чулок на спицах. Мама… Мамочка…
Состав медленно подходил к перрону вокзала небольшого, уютного городка. Однако прицепной вагон, как и предполагала Марина, остановился далеко от здания вокзала, напротив грязных складских клетушек, за которыми начиналось депо. Проводник мрачно пробурчал себе под нос: «Вроде к скорому цепляют… «Жигули» номер десять… Хоть бы до Рузаевки дотянули, жлобы… Покатимся сейчас через срань Господню… Запищиково, Мокша, Пишля… По названию видно, какие там уроды подсесть могут… Ненавижу! Причем, всех!» После этого спросить, что это за станция у кипевшего ненавистью Петровича она так и не решилась.
Со стороны вокзала к вагону спешила молодая женщина с сумками. Кинув взгляд на проводника, намеренно не спускавшегося из вагона, Марина поняла, что сейчас он сорвет на незнакомой пассажирке свое раздражение против всех. Он так и не поднял тяжелую металлическую крышку над ступеньками вагона, поигрывая свернутым желтеньким флажком. Вдобавок, якобы невзначай, он выставил на крышку левую ногу, обутую в огромный, давно нечищеный ботинок. Ногу Петрович выставил вроде бы без всякого умысла, но это мешало пассажирке забросить тяжелую сумку и освободить хотя бы одну руку. С отчаянием она смотрела, как проводники состава один за другим выбрасывают желтые флажки…
— По… по! По-по! — умоляюще лепетала женщина снизу. Марина видела, что Петрович едва сдерживается, чтобы не заржать над тем, как потешно эта растрепанная бабенка пытается сказать «Помогите, пожалуйста!».
Нервы ее были на пределе. Марина поняла, что не выдержит, если Петрович еще и заржет вслух. Нет, дальше она с ними никуда не поедет, если этот хмырь в нечищеных ботинках сейчас закатится противным смехом, повторяя «По… по! По-по!».
Почти не соображая что делает, она подняла правую руку и машинально провела сухой подушечкой большого пальца по безымянному, среднему, указательному пальцам… Костяшки немедленно щелкнули, электричество в тамбуре мигнуло вспышкой… На минуту ей показалось, что она ослепла, наступила полная темнота и время остановилось. В ушах непрерывно звенело, из последних сил она ухватилась за холодную металлическую решетку на окошке задраенной двери, чтобы не упасть…
Когда она пришла в себя, поезд уже набирал скорость. В тамбуре никого не было. Дверь напротив тоже была уже закрыта. За ней бежали неказистые частные домики и деревянные многоэтажные бараки пригорода…
— Флик, Петрович сказал, что ты неважно выглядишь, — вошел в тамбур Ямщиков. — Ему некогда было тебя до купе довести, он пассажирку какую-то устраивает. Что с тобой?
— Уже лучше, — прошептала Марина, понимая, что ей действительно пора отправляться в ловушку купе. — Седой спит?
— Уснул. Так что пошли чай пить. А то проснется наш работничек, я сам с тобой в тамбур сбегу. Давай хоть пожрем спокойно, — улыбаясь сказал Ямщиков, интуитивно ухватив ход ее невеселых размышлений. — Ничего-ничего, Флик! Справимся! Не впервой!
Понемногу вагон наполнялся пассажирами, захныкали дети, засновали к титану озабоченные мамаши. В туалет все-таки как-то надо было попадать. Марина нарочно старалась приурочить свой проход мимо пятого купе к пику оживления. Специально осторожно выглядывала в коридор и старалась шмыгнуть мимо дверей пятого купе, если замечала людей перед туалетом. Перед Рязанью восьмое купе заняла уютная старуха Серафима Ивановна, которая пригласила Марину вместе со всеми женщинами, ждавшими своей очереди в туалет, на вечерние посиделки с домашними пирожками.
Сообщив Седому и Ямщикову о приглашении на «бабскую вячорку», как выразилась старушка, Марина безучастно уставилась в окно. Ямщиков отреагировал на приглашение именно так, как она и опасалась. Глупо заржав, свалился на полку. Конечно, ему-то было хорошо, весело. А ей теперь предстояло еще как-то выяснить хотя бы мучительные проблемы женской гигиены. Как они вообще в поезде-то ездят?
— Ну, что ты ржешь? — с укоризной поинтересовался Седой у Ямщикова. — А если бы ты также бабой появился, с бухты-барахты?
— А чо сразу я-то? Я-то здесь вообще ни при делах, — обиделся Ямщиков.
— Ни при делах, так молчи! Лучше собери Флику с собой что-нибудь из своих запасов. Бабы на такие дела с пустыми руками не ходят, — почти приказал Седой.
— Ну, правильно! Некоторые такие добрые за чужой счет, просто сердце радуется, — проворчал Ямщиков, залезая к своим запасам на верхней полке. — Такие душевные… чувствительные… нежные даже… Как мы все стакими бабами не родились! Держи, Флик!
— Ты прокачай их всех там, между делом, Флик, — не обращая внимания на Ямщикова, сказал Седой. — Узнай у них, с какой стати каждая вдруг потащилась на Восток… Думаю, там сообразишь по ходу дела. Но без пережима! Выясни, не чуют ли чего? В особенности допроси каждую на счет Конца Света. На мягких лапах, с подходом…
— Да-да, допроси их, Флик! — заржал Ямщиков вслед Марине. — В особенности, на счет Конца Света. Запиши все под диктовку, что тебе эти бабы расскажут.
С тяжелым вздохом Марина вышла из купе. Задвигая дверь, она услыхала тихий смешок Ямщикова: «В протоколе про Конец Света не забудь заставить каждую расписаться!»
На посиделки Анна, которая давеча скакала на глазах Марины с писком «по-по!», принесла к пирожкам сладкий вишневый ликер. А Лариса, разместившаяся с двумя шебутными пацанами двух и семи лет в последнем перед туалетом девятом купе, угостила всех солеными огурцами и квашеной капустой. С выданной Ямщиковым неизменной вакуумной упаковкой ветчины Марина чувствовала себя вполне в своей тарелке, нисколько не хуже других.
Особое ее внимание тут же привлекли женские замечания о двух извращенцах, ехавших в пятом купе. Оказывается, каждая из попутчиц наотрез отказалась занимать соседние купе. Лариса слышала дикий крик маньяка, напавшего на Марину возле туалета, но сама видела только, как тот наблевал у двери ее купе. Серафима Ивановна решительно одобрила действия Марины веским замечанием: «Правильно! Нечего этих уродов распускать! Всем им надо яйца пооткручивать!»
Необъяснимый страх перед пятым купе сделал память Ларисы какой-то избирательной. Марина мысленно восстановила лица пассажиров, крутившихся возле титана, когда Ямщиков душил могильщика. Лариса там тоже была, но почему-то этого не вспомнила. Женщины явно что-то чувствовали недоброе, зябко поводя плечами, объясняя свой дискомфорт и тревогу тем, что просто очень не любят всякого рода извращения.
Веселье небольшой женской компании добавил неожиданно появившийся в дверях Петрович, вдруг расщедрившийся на растворимый кофе, вафли и сухарики. Сам принес и кипяток в стаканах с чайными ложечками. Повиснув на косяке раздвижной двери, он, игнорируя настойчивые приглашения Серафимы Ивановны, только восторженно смотрел на Анну, раскрасневшуюся после ликера и захватывающих разговорах об извращениях. Как только он уходил, чтобы через несколько минут опять явиться с подношениями, женщины, уткнувшись в подушки, буквально плакали от хохота. Не смеялась одна Анна. Она лишь робко улыбалась товаркам, с нескрываемым удивлением рассматривая свое отражение в темном зеркале окна…
