Российской империи, была отдана в личное владение Константину Павловичу и явно не случайно стала основой титула его возлюбленной. Семиотически в этой композиции Иоанна Грудзинская (Лович) становилась Марией Валевской, а Константин мог примерить на себя образ своего кумира[251].
И все же игры в Наполеона в любой момент могли утратить безобидность. Показательна реакция русского правительства на приезд в Варшаву в 1824 г. Александра Валевского, незаконнорожденного сына Наполеона и Марии Валевской. Молодой человек вызывал пристальный интерес Петербурга. Третье отделение следило за его перемещениями, а великий князь Константин Павлович переписывался на его счет с А. Х. Бенкендорфом. Бегство Валевского в Англию через Петербург вызвало возмущение цесаревича, потребовавшего от Бенкендорфа принудить французское правительство к высылке юноши, если он объявится в Париже[252]. Неудивительно поэтому, что возникновение слухов о том, что законный сын Наполеона может претендовать на власть в Польше, обеспокоило Николая I.
Император и его окружение понимали, что полякам было все равно, с какой территории начнется объединение Польши. На фоне разговоров о планах Австрии относительно коронации и обсуждавшейся среди галицийских поляков идеи австро-русской войны ради объединения польских земель[253] появление фигуры Наполеона II было особенно тревожным. Монарх нервничал, стремясь понять природу слухов, и вновь обращался к брату. В марте 1828 г. он писал Константину Павловичу: «Дело Меттерниха или маленького Наполеона – это фарс, который они (австрийцы. – Прим. авт.) хотят, чтобы мы приняли за чистую монету, чтобы отвлечь наше внимание; тактика, которую… Вы распознали, но, тем не менее, было бы ценно суметь раскрыть источник этого шума»[254]. Великий князь, сообщавший брату ранее, что «маленький Наполеон» «входит в доверие… в Галиции», получив просьбу императора «расследовать» дело, ответил отказом. По словам цесаревича, изучить ситуацию подробнее возможным не представлялось, «так как нужно опросить целиком все население Польши, Галиции, Познани и Литвы, Волыни и т. д., одним словом, всех поляков»[255]. В другом письме он утверждал относительно интриги вокруг Орленка, что «невозможно иметь… материалы более достоверные, чем те, что я Вам дал»[256]. Отказываясь входить в нюансы дела, настаивая, что последнее представляет собой не более чем «выдумку», и даже прямо отправляя Николая разбираться со слухами к министру иностранных дел К. В. Нессельроде, великий князь Константин, конечно, не только не успокаивал молодого монарха, но, напротив, усиливал в нем ощущение утраты контроля над регионом.
Как уже говорилось, Константин сам активно разыгрывал австрийскую карту, чтобы подтолкнуть императора к тем или иным действиям или, напротив, предотвратить их[257]. В преддверии войны с Турцией 1828–1829 гг. великий князь информировал брата о передвижении войск на австрийской границе[258]. Более того, Константин Павлович более или менее предметно готовил сценарий действий на случай вступления Австрии в войну с Россией. Так, в Третьем отделении собственной Его Императорского Величества канцелярии сохранился рапорт генерал-лейтенанта Кривцова о сожжении во время Польского восстания 1830–1831 гг. секретных документов, хранившихся во дворце цесаревича Константина Павловича в Варшаве. Согласно этому рапорту, Кривцов уничтожил переписку цесаревича за 1827–1828 гг. При этом последняя заключала материалы об учреждении Обсервационной армии и секретные предложения «на случай разрыва с Австрией, действовать наступательно»[259]. В тот момент, однако, император Николай не слишком верил в перспективу того, что с началом действий против Турции Австрия откроет войну на западных границах Российской империи. Весной 1828 г., уже обсуждая детали будущей Турецкой кампании, император предлагал брату оставить в Замостье немного войск «на случай неожиданной атаки», добавляя при этом, что подобное «очень маловероятно при нынешнем положении дел»[260]. Позиция Австрии была конкурентной, иногда агрессивной, но в 1828 г. страны вовсе не находились на пороге войны.
Слухи о действиях Австрии вкупе с желанием нейтрализовать позицию брата в польских землях могли подтолкнуть Николая I к решению провести коронацию. Однако едва ли они сыграли здесь главную роль. В конце концов, к 1829 г. Николай уже был коронован в Москве и завершил тяжелый процесс над декабристами; он стоял на пороге победы в Русско-турецкой войне, а общество прочитывало его действия через образ его кумира Петра Великого[261]. Он обретал все большую независимость в своих решениях. Но, очевидно, не в тех, что касались Царства Польского.
Глава 2
«Я испытываю отвращение»
На пути к коронации
2.1. Дискуссия о проведении коронации: Эмоции и прагматика
Если смотреть на произошедшее в Варшаве с позиции российской коронационной традиции, то церемонию 1829 г. можно назвать коронацией без Коронационной комиссии. Никакой специальной структуры по этому поводу в России создано не было, а план действа явился результатом дискуссии между Николаем I, великим князем Константином Павловичем и отчасти графом Н. Н. Новосильцевым – доверенным лицом цесаревича в Польше. Переговоры о проведении церемонии продолжались три года, в течение которых участники в своем понимании ситуации двигались ровно в противоположные стороны.
Император Николай, инициировавший дискуссию в 1826 г., вскоре осознал, что вступает на зыбкую почву, и, не отказываясь принципиально от реализации александровского установления, начал затягивать обсуждение вопроса. Три года спустя, в январе 1829 г., император прямо называл будущую церемонию «видимостью коронации», указывая, что «корона не существует», а без «подобия коронации… можно было бы обойтись»[262]. Предлагаемая им Константину альтернатива заключалась в том, чтобы надеть польскую корону при пересечении границы с Царством Польским и носить венец все время пребывания в Польше, «но не короноваться»[263].
Великий князь Константин Павлович, не проявивший в 1826 г. никакого серьезного интереса к вопросу брата о коронации[264], к весне 1829 г. был совершенно захвачен идеей проведения церемонии. Он писал Николаю I многочисленные письма, обсуждая то один, то другой аспект церемонии. При этом, в полном соответствии с логикой развития отношений между братьями, предложения великого князя шли вразрез с идеями императора и, напротив, совпадали с польскими интересами, направленными на обретение все большей политической субъектности. Усиливая давление на императора, великий князь со временем все чаще обращался к своему главному аргументу – особости Царства. По мнению Константина Павловича, Польша представляла собой территорию, которая была не инкорпорирована, а лишь объединена с Российской империей, а значит, речь шла о фактической унии[265]. Великий князь настаивал, что вести себя на этих землях Романовы должны исключительным (по отношению ко всем остальным территориям империи) образом.
Н. Н. Новосильцев, являвшийся с 1821 г. советником наместника в Царстве Польском, а затем попечителем Виленского университета и Виленского учебного округа, был наделен большой властью в регионе. С годами он оценивал российскую политику
