сегмента коронации, Николай в принципе не рассматривал альтернативы, которые могли быть связаны с православием. Интересно вместе с тем, что еще в феврале 1829 г., то есть задолго до выработки финального плана коронации, из Петербурга в Варшаву в связи с возможной церемонией «по зимнему пути» отправили 100 пудов (1638 кг) свечей «самого высокого сорта»[322]. Очевидно, в Министерстве императорского двора находились люди, смотревшие на ситуацию проще, – многочисленные православные службы по случаю пребывания монарха в Варшаве и его последующей коронации казались делом само собой разумеющимся.
Еще одним вопросом, который требовал принятия решения, стала клятва, которую Николаю I надлежало прочесть во время варшавской коронации. Александр I, не оставивший никаких инструкций относительно обряда, предписал своим наследникам «по престолу Царства Польского» произнести во время действа слова, зафиксированные в Конституционной хартии: «Обещаюсь и клянусь пред Богом и Евангелием, что буду сохранять и требовать соблюдения Конституционной Хартии всею Моею властью»[323]. Имея в виду классический образ российской монархии начала XIX в., содержание текста, который надлежало произнести императору, могло показаться революционным и совершенно неприемлемым, ведь монарх клялся народу защищать конституцию, ограничивавшую его права. Однако напомним: император Николай повторил эту клятву – слово в слово – в своем манифесте от 13 (25) декабря 1825 г.[324]
Повторять однажды данную клятву монарх был не намерен. В августе 1826 г., то есть спустя чуть более полугода после событий декабря 1825 г. и накануне своей коронации в Москве, он писал брату: «Я уже ранее принес присягу, установленную законом; я дал ее по собственному побуждению и добровольно, как лучшее доказательство искренности моих намерений относительно польских подданных… Этим я считаю себя выполнившим по отношению к ним все то, что статья хартии вменяет мне в обязанность по части формы»[325]. В исследовательской литературе относительно этого эпизода переписки существует нестыковка: слова Николая I об уже выполненном обязательстве связывают с общероссийским манифестом о восшествии на престол, данным 12 (24) декабря 1825 г.[326], в котором Российская империя, Царство Польское и Великое княжество Финляндское были упомянуты вместе: «…вступая на прародительский Наш престол Всероссийския Империи и на нераздельные с ним престолы Царства Польского и Великого Княжества Финляндского… призываем всех Наших верных подданных соединить с Нами теплые мольбы их ко Всевышнему, да ниспошлет Нам силы к понесению бремени, святым Промыслом Его на Нас возложенного, да укрепит благие намерения Наши: жить единственно для любезного Отечества, следовать примеру оплакиваемого Нами Государя»[327]. Однако отсылка к единству империи, призыв к богу и обещание «жить единственно для любезного Отечества» не были, конечно, равны клятве «соблюдать Конституционную хартию» и приложить «все… усилия для ее сбережения». Выпавший из поля зрения историков манифест Царству Польскому, без сомнения, является недостающей частью конструкции – император действительно уже присягнул Конституционной хартии. Причем присягнул прямо, а не иносказательно, и его отказ повторять предписанные слова был вполне мотивированным.
Монарх был не единственным, кто интерпретировал события подобным образом: критика коронации в Царстве Польском, о которой речь пойдет далее, никогда не затрагивала собственно содержания речи, произнесенной Николаем I во время церемонии. Судя по всему, манифест, обращенный к Царству Польскому в 1825 г., сделал свое дело: в польском обществе сформировался консенсус, что императорская присяга конституции принесена, и повторных клятв не ожидали. В печатном объявлении о коронации от 5 (17) апреля, однако, было решено отметить, что в отношении присяги, предписанной 45‐м параграфом Конституции, монарх уже исполнил обещание[328].
Поскольку «по части формы», как выразился Николай, все было соблюдено, надлежало определить содержание коронационной речи императора. Предложение монарха великому князю Константину Павловичу состояло в том, чтобы произнести в зале Варшавского замка молитву: «…я думаю бесполезно и неуместно повторять ее (присягу. – Прим. авт.) второй раз, тем более, что молитва великолепна и представляет собой род клятвы, приносимой монархом Богу, а не людям»[329]. Этот показательный отрывок демонстрирует нам те позиции, которые тревожили императора более всего: будучи помазанником божьим, он полагал должным приносить клятву только богу[330].
В конечном итоге было решено, что во время коронации монарх произнесет следующую речь: «Боже Всемогущий, Отче Отцов Моих! Царю Царей! Сотворивший мир сей Божественным Своим Словом, и в бесконечной премудрости Своей Создавший человека для управления светом на пути истины! Ты призвал Меня в Царя и Судию храброго народа Польского! Признаю с благоговением действие Небесной Твоей ко Мне милости, и принося Тебе дань благодарения, смиряюсь духом пред Божественным величием Твоим. Благоволи, Господи, Боже мой! просветить стопы Мои на сей высокой стезе и направить все дела Мои к свершению Пресвятой воли Твоей; осени Меня мудростию, восседающею на Престоле Твоем. Ниспошли ее с Небес, да познаю Всевышнюю волю Твою и истину заповедей Твоих. Да будет сердце Мое в руце Твоей, и да сподоблюсь царствовать для блага Моих народов, во славу Святого имени Твоего, по учредительной грамоте, дарованной Моим Августейшим Предшественникам и уже утвержденной Моею присягой. Да не устрашусь предстать пред Тебя в день вечного суда Твоего, славою и милосердием Божественного Сына Твоего, Господа Иисуса Христа и Благодатию Духа Твоего Святого, Господа Животворящего, во веки веков. Аминь»[331].
В приведенном тексте стоит отметить несколько позиций: обращение монарха к богу с просьбой укрепить его на пути нового служения, указание на законность своих действий путем отсылки к клятве, произнесенной ранее, упоминание «учредительной грамоты» (Конституции Александра I), а также указание на «народы» (а не народ), находящиеся под скипетром Николая I. Иными словами, новый польский король, указав на легитимность своей власти, осененной богом и закрепленной законом, намеревался продекларировать, что под его скипетром находятся теперь два народа, одинаково субъектные в логике этой речи. Российская империя и Царство Польское таким образом оказывались на равных.
Текст был опубликован в франко-польском церемониале коронации. В русском переводе он появился позднее в журнале «Отечественные записки». Сопоставление оригинала и перевода показывает, что русская версия передает слова императора точно, без цензурирования. При этом текст был намеренно «состарен», стилизован под церковнославянский. Вероятно, авторы журнала видели свою задачу в том, чтобы образ коронации соответствовал русскому восприятию древнего, сакрального ритуала.
Хотя император сам долгое время не мог решить, идет ли речь о клятве или о молитве, и прибегал не столько к определению, сколько к описанию этой части действа («я …прочту то, что читается государем при этом случае»[332]), произнесенное им в зале Варшавского замка все-таки являлось молитвой. Обращение к богу, «молитвенная» поза коленопреклоненного Николая, присутствие примаса католической церкви и наличие в зале алтаря с распятием не оставили у современников сомнений:
