— Ясно! — крикнул Огольцов.
Лейтенант неторопливо вытер о шинель выпачканную глиной руку, протянул ее Огольцову.
— Ну, иди, — он крепко пожал руку бойца. — Иди! — И отвернулся, приставив бинокль к глазам.
Гитлеровцы поднялись во весь рост. Они шли с автоматами на животах, под музыку губных гармоник и старались держать равнение.
— Спектакль, — сказал Васин. Голос его прозвучал незнакомо и хрипло. Он даже сам не узнал своего голоса. Он облизал языком высохшие губы. Ему никто не ответил.
Только лейтенант улыбнулся. Ему трудно далась эта улыбка. Но она была необходима в такую страшную минуту. И он, пересилив себя, улыбнулся как ни в чем не бывало.
…А фашисты подошли совсем близко. Они закричали и, стреляя из автоматов, побежали на окоп, спотыкаясь и тяжело вытаскивая ноги из грязи. У них были потные, сосредоточенные, с широко раскрытыми ртами лица.
Лейтенант отложил автомат и взялся за гранаты. Он их бросил в гитлеровцев одну за другой — пять штук. Еще в воздухе, потрескивая и легко дымя, взорвались запалы. Последняя граната упала под ноги высоченного немца, что бежал с криком прямо на лейтенанта. Ужас обезобразил его лицо, когда граната маленьким комочком упала ему под ноги. Фашист пошатнулся, неестественно и смешно подпрыгнул, схватился обеими руками за голову, побежал назад. Граната взорвалась, раскидала рыхлую землю. Фашист упал, так и не оторвав рук от головы. В это время ударил пулемет Огольцова.
А справа несколько гитлеровцев сумели прорваться в окоп и, тяжело сопя, побежали к пулеметчикам. Навстречу поднялся Ржаной. Он с сожалением бросил недокуренную папироску и молча навалился на первого.
Второй гитлеровец, добежав до них, вытащил из-за пояса нож, крякнул, всадил его в спину Ржаному. Потом он, метнул две гранаты туда, где лежали Васин и Пономаренко.
Из блиндажа медленно полз Круглов. Он держал в руке тяжелую противотанковую гранату. Его старая шинель была окровавлена и порвана на спине. Когда ему становилось слишком больно, он ложился на землю и отдыхал. У него не хватило сил подползти ближе. Круглов видел, как гитлеровец ударил ножом Ржаного. Поставив гранату на боевой взвод, вытянулся по траншее и, застонав, стукнул гранатой около себя по земле.
…Вечером все кончилось. Гул боя, затихая, откатился далеко к фашистам. А здесь, на бруствере окопа, одиноко стоял Огольцов в расстегнутой шинели. Он все сделал, чтобы не пустить сюда фашистов. Он стрелял из ручного пулемета, пока не подоспела наша рота, опрокинувшая врага. Тогда он поднялся и медленно пошел усталой походкой вдоль окопа. Его друзья все погибли — и его знобило. Он свернул в блиндаж и затопил печь, чтобы согреться. Для растопки ему понадобилась бумага. Он ее нашел на нарах, ее забыл там Свечников. Он смотрел, как сгорело письмо, как занялись дрова. Печка раскалилась, но он долго еще не мог согреться.
— Шестеро, шестеро, — глухо прошептал он, глядя в огонь, — шестеро столько врагов уложили.
Он опять забыл сосчитать себя.
ТРУДНЕЕ, ЧЕМ НАМ
Это был здоровенный фашист. Рябов схватил автомат за ствол, замахнулся — и в этот момент сильным ударом в бок был отброшен в канаву.
Вот судьба! Еще вчера он своим кулачищем сшиб гитлеровца, а сегодня сам полетел в канаву, как щенок. Обидно. У Рябова были толстые пальцы. Когда он сжимал кулак, получалась пудовая гиря. Он сшиб гитлеровца одним ударом, все вчера видели. Этого гитлеровца прикончили штыком. Гитлеровец приподнялся, сел и схватился за винтовку руками, точно хотел помочь воткнуть штык поглубже. Руки его тряслись. Округлив глаза и, должно быть, ничего не соображая, он беззвучно хватал губами воздух.
Рябов полз по канаве на четвереньках, по плечи проваливаясь в снег. Ладони его горели, и снег потому казался горячим. Ему некуда было спрятаться, его могли прошить из автомата оттуда, из-за дороги.
Летом много лучше воевать: летом здесь, в канаве, наверное, есть камни или еще что-нибудь. А в эту чертову зиму кругом только один снег.
В канаве лежал гитлеровец. Он в безумной улыбке щерил желтые, прокуренные зубы и пристально смотрел в небо одним глазом. Во впадину другого его глаза намело снегу, и снег этот не таял.
Перевалившись через мертвеца, Рябов увидел своих. Двое с ручным пулеметом, пригнувшись, бежали к нему по канаве.
— Давай живее! — прохрипел он.
Пулеметчики упали около него. Один молча, тяжело сопя, стал открывать коробку с магазинами, а другой, задыхаясь, взволнованно и виновато шептал:
— Сейчас… сейчас… сейчас… — И никак не мог укрепить сошки. Они все подгибались у него.
— Ты, чучело, — сказал Рябов и, оттолкнув пулеметчика, стукнул своим кулачищем по сошкам так, что они, распрямившись, тихо звякнули.
В это время фашисты выглянули из кустов. Ясно, что они хотели захватить канаву и оседлать дорогу.
— Нате выкусите, — язвительно сказал Рябов, поняв их маневр. Он схватил у пулеметчиков гранаты, закричал «ура» и кинул гранаты в гитлеровцев.
А парни ударили из ручного пулемета.
Фашисты метнулись под уклон, кустами. Рябов выбежал на дорогу, поднял валявшийся там автомат и погнался за ними, стреляя на ходу.
А по дороге на то место, которое только что отвоевал Рябов, четверка усталых, взмыленных лошадей вскоре вывезла из-под бугра пушку.
Когда начала стрелять эта пушка, фашисты, бежавшие к деревеньке, разом повернули и побежали в сторону, к лесу. А на деревню с трех сторон бежали наши. Среди них был рыжий неутомимый Рябов. Пулеметчики, нагнавшие его в канаве, теперь опять отстали.
Из лесу по фашистам хлестнули длинной очередью из станкового пулемета. Они кинулись обратно, но в деревню уже вбежали наши, и Рябов, остановившись на краю ее, кричал пулеметчикам, чтобы прибавили шагу.
Деревеньку гитлеровцы спалили неделю назад. Пожар слизнул соломенные крыши, с треском, как собака кости, сожрал бревна стен и, облизываясь, затихая, развалился на пепелище. А в это время в лесу, прячась от фашистов, плакали женщины и старики угрюмо и безмолвно смотрели на зарево.
После пожара три дня бушевала метель. Она трудилась засучив рукава. Так работает чистоплотная хозяйка, избавившаяся от неугодных постояльцев.
Наступление продолжалось. И когда метель успокоилась, наши вплотную подошли к сожженной деревеньке, от которой не осталось даже пепла и головешек; среди чистых сугробов стояли, как раздетые, похолодевшие печи. Только на самом краю, под горкой, виднелась единственная уцелевшая от пожара маленькая избенка.
Когда Рябов добежал до нее, снизу, от леса, уже вели пленных гитлеровцев, а стороной, поднимая стену снежной пыли, прошли танки с десантом.
Танки бросили на преследование противника. Он все время хотел оторваться, но ему не давали: сидели у него на плечах и били. Это началось, наверное, неделю или десять дней назад. Рябов забыл, в какой день. У него все перемешалось в голове, он очень устал. У него потрескались губы, и бессонница воспалила глаза. Иногда ему казалось, что он так устал, что больше не сделает ни шагу. Но командиры, обожженные ветрами, метелью и мартовским солнцем, вели роту вперед, и Рябов шел, забывая, что не может идти.
Когда это началось, наша артиллерия всех калибров полтора часа ломала фашистскую оборону, а потом вылетели наши штурмовики. Они шли рычащими стаями по сто, по полтораста штук. Одни возвращались с бомбежки, другие летели им навстречу. Там, где они работали, все было окутано густым дымом. Но когда поднялась пехота, некоторые огневые точки гитлеровцев еще действовали. Их брали штурмом и расстреливали из противотанковых пушек, которые тянули на руках в боевых порядках пехоты молодцы артиллеристы.
Уцелевшая от пожара избенка, наверное, даже в молодости, когда еще были свежи и ярки ее смолистые витые карнизы и веселые резные петушки, не видела в своих стенах столько народу. Автоматчики заняли на полу и на лавках самые лучшие места и уже спали. Пулеметчики, которые выручили Рябова в канаве, теперь сидели среди спящих и ели хлеб с салом.
В избе плакала девочка. Рябов не обратил бы на это внимания, если бы не женщина, сидевшая рядом с девочкой на печи, свесив ноги, обутые в серые большие валенки. Испуганно взглянув на Рябова, женщина нервно крикнула:
— Цыть, не реви! — Этот окрик остановил его у порога.
Но тут добрый старушечий голос с мягким, всепрощающим укором произнес:
— Бог с тобой, Настасья! Теперь можно. Пусть теперь поревет… Ништо…
И Рябов увидел около окна маленькую сухонькую старушку, у ног которой, как преданные сыновья, разметались во сне автоматчики.
— У нас так-то вот заревел спросонок мальчонка, — пояснила она Рябову, — а фашисты его, босого, и выгнали ночью на мороз. Она и боится. Не привыкла еще… Проходи, желанный, проходи. Устали вы, детушки наши родные. Трудно вам: все в огне, все в битве. И выспаться некогда. Что он, проклятущий, наделал, что наделал…
