– Он должен прилично себя вести. Не унижать других. Не хвастаться своими способностями, – доказывала я Андрею после очередного сорванного его любимчиком урока. Отец Вовы был обладателем роскошной библиотеки, в которой имелись и букинистические издания. Вова никогда не испытывал потребности в чтении, но издеваться любил. Вытаскивал из папиной библиотеки редкую книгу, которую я просто не могла прочитать, и спрашивал, что я думаю о том или ином герое.
– Я не читала, – признавалась я.
– А эту книгу? – ехидно интересовался Вова, доставая из портфеля раритетное издание, которое я даже в руки побоялась бы взять.
– И эту не читала, – отвечала я. Класс начинал лыбиться, понимая, что учителя унижают на законных основаниях.
– Ему нравится надо мной издеваться! Понимаешь? Он испытывает удовольствие! – доказывала я Андрею.
– Зато представляешь, сколько хороших книг мальчик прочитал за это время? – смеялся он. – Если бы не твоя необразованность, он бы к библиотеке на пушечный выстрел не подошел. А так у него есть стимул уткнуться в книжку – надо же тебя на следующем уроке подколоть.
– Ты считаешь, что это смешно?
– Во всяком случае, забавно. Кстати, а почему ты не читала столько прекрасных книг?
– Потому что я не могу их достать! – почти орала я.
– А ты попроси у него – почитать, на время.
– Ты тоже издеваешься?
– Нет, совершенно серьезно.
Потом я подумала, что это может быть хорошим педагогическим приемом. И на следующем уроке попросила:
– Вова, а принеси мне, пожалуйста, я почитаю, и мы все обсудим.
– Мне папа не разрешает книги из дома выносить, – сказал Вова.
Он сказал это без сожаления, а тоном победителя – это означало, что он сможет дальше надо мной издеваться. К тому же я знала, что Андрею он книги приносил, а тому и в голову не приходило дать книгу мне хотя бы на ночь. Мне кажется, если бы я попросила, то он бы дал, но сам – никогда.
Я не знаю, во что бы вылилось наше с Вовой противостояние, но он скоро из школы ушел – родители уехали работать в другой город.
У Андрея на лице было написано разочарование. Он был как мальчишка, которому не дали досмотреть до конца футбольный матч, и он не знал, какой счет и кто выиграл.
В общем, Вову Алексеева я помнила хорошо.
– И что с ним случилось? – спросила я Лену.
– В тюрьму сел.
– За что?
– Кража в особо крупных размерах.
– Меня это почему-то не удивляет.
– И говорят, что это не в первый раз, – жутким шепотом продолжила Лена, – что он уже сидел.
– И это меня тоже не удивляет.
– Да ну вас. Не буду вам ничего рассказывать, – обиделась Лена, которая ожидала, что преподнесет сенсацию.
– Не рассказывай. – Я знала, что она все равно расскажет.
Еще один мальчик, которого Андрей любил, – тихий, с девичьими чертами лица, нежный и тонкий Пашенька Лосев повесился. Из-за несчастной любви.
А мои ученики… Стали уверенными крепкими середнячками. Достойными членами общества. Много известных, в телевизоре выступают. Говорят ерунду, чушь, очевидную глупость, но уверенно и весомо. Вот и поди знай, как лучше учить. Я всегда была обычным учителем, каких много, а Андрей – «особенным».
До сих пор вспоминаю «знакомство с родителями» – Андрей был против, но я настояла. Ради мамы. Чтобы соблюсти хоть какие-то приличия.
Мама тогда попросила нас с Андреем уйти на кухню разрезать торт и осталась один на один с его мамой – Надеждой Михайловной.
Та выскочила из гостиной как ошпаренная, в слезах. Андрей кинулся за ней.
– Мам, что случилось? – спросила я.
Мама сидела за накрытым столом и рисовала пальцем на бумажной салфетке круги и квадраты.
– Мне нужно подумать, – сказала она, из чего я заключила, что она сейчас поставит Андрею диагноз и пропишет лечение.
Так и было.
– Вам нельзя будет иметь детей, – сказала мне мама. – Ты должна это знать сейчас. Очень большой риск патологий.
– С чего ты взяла? У него уже есть ребенок, и с ним все в порядке.
Мама посмотрела сквозь меня и вздохнула совсем тяжело.
– Знаешь, столько лет работаю и никак не могу понять – почему я, как следователь, должна клещами вытаскивать правду…
Мама задумалась. Я больше ни о чем ее не спрашивала, хотя была уверена – от Надежды Михайловны она узнала то, что ей требовалось.
Нет, надо все-таки сначала рассказывать. Опять я сбиваюсь, мысль уходит. Вечером думаю: вот этот момент в моей жизни был важным, надо утром рассказать, записать, а утром не могу вспомнить, о чем думала.
Вчера Лена приходила. Спрашивала, как продвигаются мои «воспоминания» – она так называет эти диктофонные записи. Ей интересно, как кошке.
– Давайте я послушаю, может, начну расшифровывать, – настаивала она.
– Мало еще. Никак не могу сосредоточиться, – врала я. Или не врала. Правда, не могу сосредоточиться.
Лена хочет про себя услышать. Или про меня. Не знаю. Вообще не понимаю, чего вдруг она так суетится с этими записями. Может, делать нечего? От скуки? Мне ведь тоже делать нечего. Вот и надиктовываю. На самом деле разговариваю сама с собой. Тут поймала себя на мысли, что с собой я стала разговаривать чаще, чем с людьми. И мне с собой интереснее, чем с другими. Это ведь ненормально. Хотя кто знает, что нормально, а что нет? Ходить под себя тоже ненормально, но старикам и детям прощается.
– Лен, про тебя я ничего не рассказываю, – сказала я ей напрямую.
Она поджала губы – обиделась, но виду не подала. Начала заклеивать мне окна на зиму – поддувало уже сильно.
– Давайте вам окна новые наконец поставим, сейчас за один день все делают, стеклопакеты нормальные. Ни шума, ни сквозняков, – опять завела старую песню Лена, запихивая поролон в щели.
Я ее не слушала. Смотрела и думала, что люди не меняются. Точно так же, только много лет назад, Лена заклеивала окна в классе. Так же криво приклеивала полоски. Ее окно всегда первым отваливалось. Мои окна, которые она заклеивает, тоже до весны не дотянут, а Лена будет стоять и причитать, что клей плохой, поролон старый, бумага тонкая.
Большая маленькая девочка.
– Александра Ивановна! – окликнула она меня.
– Что?
– Я про стеклопакеты спросила.
– Нет, это дорого.
– У вас же есть деньги! – возмутилась Лена.
– А ты откуда знаешь, что у меня есть, а чего нет?
– Опять вы начинаете… Я же от всей души предлагаю. Хочу как лучше. А вы опять…
– Прости. Не обижайся. Зачем мне окна, сама подумай? Два понедельника осталось.
– Не говорите так! И кстати, вы про ваши два понедельника говорите последние лет десять.
– А ты дождаться не можешь?
Лена тяжело сползла с подоконника и пошла громыхать посудой на кухню.
– Если бы я вас так давно не знала, то уже не выдержала бы, – огрызнулась она.
– Да, я знаю. У меня тяжелый характер. Невыносимый. А ты – ангел. Мой ангел-хранитель.
Чего я вдруг ей это сказала? Аж противно стало. Не ожидала, что опущусь до таких эпитетов. А Лена улыбнулась и хлюпнула носом – слезы подступили. Опять «ваши сантименты», как говорила мама. Не терплю.
У Лены есть удивительное качество – она отходчивая. Не помнит обид. Я вот все помню. А она забывает. Не делает вид, а именно забывает. У нее осталось детское устройство памяти в этом смысле. Не помнит – и все.
Так вот, про школу. Я начала работать. Меня, как я уже говорила, не любили, но считались. Работала я на совесть.
И если дети ко мне привыкли, то в коллективе я так и не стала «своей». И не могу сказать, что меня это как-то беспокоило. Просто очень многого в силу возраста – совсем ведь девчонкой была – не понимала. Да и не хотела понять.
Аделаида Степановна, директриса, держала меня на расстоянии. Присматривалась, проверяла, следила. Но когда поняла, что я просто работаю, от звонка до звонка в прямом смысле слова, отстала. Решила, что я для нее безопасна в смысле карьеры. А как специалист – устраиваю полностью. Мне кажется, у нее была своего рода мания. Она очень боялась потерять свое кресло. Я видела, что основную работу делает завуч – вечно уставшая и замотанная Нелли Альбертовна, – но считала, что это нормально. И то, что всегда во всем была виновата беззащитная Нелли Альбертовна, что бы ни случилось в школе – от педикулеза до нехватки учебников, – тоже было вроде бы естественно. А кто еще?
И явную, хоть и сдерживаемую симпатию директрисы к Андрею Сергеевичу я считала нормальной. И поскольку в посиделках в учительской не участвовала, долгое время ничего не знала.
Он почти сразу стал делать мне комплименты – такие шутливые, ничего не значащие. Я не обращала внимания, улыбалась и шла дальше. Мы были слишком разные, чтобы я обратила на него внимание.
На одном педсовете Андрей Сергеевич, когда рассаживались, сказал достаточно громко для того, чтобы услышали все:
– Красивая юбка, вам идет.
– Спасибо, – ответила я.
Я уткнулась в журнал и не видела, как перекосило Аделаиду Степановну. Андрей Сергеевич ненавидел собрания – ерзал, шутил, ронял ручку, падал со стула. А тут мы оказались рядом, поэтому ручку он ронял мне под ноги, падал так, что задевал меня, смеялся, шутил. Я улыбалась из вежливости.
