— Положили его, — прогудел из угла матрос, — славный хлопец был, настоящий. Наш, черноморец...
— Убили? Жаль, парень отчаянный. Всё успокаивал: ты, говорит, не скучай, — шубу дадим. А на кой она мне, его шуба?
— Поговорка така е.
— Увезли меня ночью, посадили на фаэтон — и через мост. Ну, думаю, пиши, сынок, завещание, конец подошёл. Заехали в овраг, ждём. Смотрим, с бойни кто-то платком махнул...
— Это я! — захлебываясь от счастья, подпрыгнул Митя. — И не платком, а простыней...
Он оглядел всех с приподнятой гордостью.
— Хорошо махал, — похвалил Никита, — чтоб тебе ни дна, ни покрышки. Зашевелились все, а рябой приказывает: «Играй!..» Растянул я гармонь, заиграл «Яблочко». А с бронепоезда снаряд за снарядом посылают. Как бы, думаю, не промахнулись, черти, в своих не угодили... Играю как попало, а рябой лошадей нахлестывает. Выехали на гору — вот тут и пошла плясовая. Я и гармонь из рук выпустил. Присел, сижу. А рябой мне в спину револьвером тычет. «Играй, кричит, не стесняйся!» Ну, думаю, один конец, помирать, так с музыкой! Рванул «Яблочко» — на всю степь! Всё шло хорошо, да нарвались на засаду. Гляжу — наши под огнем назад повернули, одного меня оставили... Закрылся я гармонью, сижу ни жив ни мертв, кони понесли, как черти. Сколько я так просидел, не могу сказать, но замечаю — трава мимо всё медленней бежит: ускакал, думаю. Слышу, пули свистят — погоня за мной! Не успел очухаться, как наехали на буерак левыми колесами, фаэтон перевернулся. Хлопнулся я зубами о край гармони — крови полон рот набежало. Оглянулся: верховые скачут. А кругом степь... Бросил я лошадей — и драла! Зачем я убегал — не знаю, в то время я никакого отчета не отдавал. «Стой, орут, такой-растакой!» А я бегу не останавливаясь. Сердце колотится, одышка одолевает... Вдруг бах — по ноге стегануло. Упал я. Сперва не больно было, а потом закололо в ноге. Попали, думаю... Подскакивают они, шашками над головой накручивают. Один со злости рубануть хотел. Молодой. Спасибо, старик его удержал: «Обожди, да це ни як гармонист?» Вижу, что нога моя не ворочается. «Эх, думаю, черти — куркули!..» Кричу не своим голосом: «Гармонист я, чтобы вы провалились!» — «Шо ж ты не остановился, а мы думали, комиссар якой». Подвезли фаэтон, положили меня — и в станицу... Пришёл в себя только в госпитале, когда ногу уже оттяпали.
Никита махнул рукавом по взмокшему лбу, но все увидели, что он задел краем и по глазам. Словно стесняясь своего рассказа, он нахмурил тяжёлые брови и долго чиркал спичкой по коробку, пытаясь закурить.
Сумерки расползались по комнате, но огня никто не зажигал.
— А у вас как дела? — наконец справился с собой Лимита.
Все настороженно молчали, и по взглядам, посылаемым в тёмный угол, он понял, что главным в этой комнате был моряк.
— Вот шо, брат Шалаев... Слава твоя простирается до Чёрного моря. И моряки не раз поминали тебя добрым магом. Я сразу забачив, шо ты хлопец свой... И хоть ноги нема, но руки у тебя золото. Таки люди требуются революции. Скрывать от тебя не приходится, бо ты сам хватил горя с белых. У нас организовалась небольшая кучка народу, которые по силам и средствам должны помогать нашим братьям-фронтовикам изнутра неприятельского расположения. Нас немного: ты всех бачишь перед собою, но сила наша не в количестве, а в качестве. Такой человек, як ты, — находка. Согласен ты работать с нами — будемо дальше балакать, не захочешь — заявляй чистосердечно зараз. Мы знаем, шо предателем ты не можешь быть...
Фёдор Иваныч, сестра и Митя выжидающе молчали. Слышно было, как в сенях падали из рукомойника в таз звонкие капли.
Никита весело сплюнул и весело сказал:
— Согласен.
И все повеселели и зашумели.
— Добре, — заметил Фёдор Иваныч, покручивая ус.
— Славный, бачу сам, — одобрил моряк.
— Согласен, черт задери, — перекричал всех Никита, и голос его напряжённо задрожал,— мне теперь нечего терять! Я им сыграю такую песню — на том свете будут дотанцовывать!..
— Добре, сынку, — подтвердил ещё раз кондуктор.
Митя весь пылал румянцем, словно хвалили не Никиту, а его самого. Он никогда не сомневался в том, что Шалаев с ними.
Ах, какой замечательный человек Никита!
Моряк хотя и произвел впечатление открытого, чистосердечного малого, однако в душе не доверялся людям и только поэтому на вопрос Шалаева, как его зовут, назвался вымышленным именем.
Меньше всего он верил сестре. По свойству своего характера и воспитания матрос считал, что бабе никогда нельзя поручать никаких секретов.
— Вот, товарищи, Фёдор Иваныч сообщил мне, шо по дороге к Туапсе поезда уже не раз подвергались нападению. В лесах скрываются зелёные. Нам необходимо завязать с ними сношения...
Матрос излагал свои соображения, рубя ребром ладони себя по коленке. Все сидели присмирев, слушая его с напряжённым вниманием.
Глава четырнадцатая
Сырые облака, пригретые утренним солнцем, обеспокоенно ворошились в ущельях. Мохнатое озеро тумана затопляло широкую болотистую лощину, охваченную со всех сторон крутыми вершинами. Высокие сумрачные ели, в тёмных бурках ветвей, непроходимой толпой спускались с гор. В тумане плавал серый каменный вокзальчик с мокрой крышей и небольшой палубой перрона.
Из дверей вокзальчика вышел стрелочник, развалисто прошагал к колоколу и задергал верёвочкой; колокол пролаял звонким голосом, отмечая прибытие пассажирского поезда. Вынырнувший из тоннеля паровоз распорол тишину охриплым ревом. Машинист, с обветренным лицом и расстёгнутым воротом куртки, приятельски поклонился дежурному по станции. Дежурный подбежал и вручил машинисту путёвку.
— Холодно? — спросил он, задирая кверху подбородок.
— Морозит, — оскалил снежные зубы машинист и вытер паклей руки, — туманы одолевают. Как у вас тут?
— Пока спокойно. Ждём...
— Ну, ну, в добрый час!
Стрелочник отбил отправление.
Из предпоследнего вагона высаживались три человека: невысокий полноватый мужчина на костылях, молодая женщина, повязанная синей косынкой, и светловолосый подросток, нагруженный кожаным сундучком с металлическими застёжками. Сундучок, по-видимому, был нелёгкий — подросток тащил его с заметным усилием. В сенях вагона стоял провожавший их кондуктор с лукавыми хохлацкими усами.
— Доброй судьбы вам!
— Счастливо...
— Жду к обратному поезду.
— Постараемся вернуться.
Поезд тронулся, и кондуктор замахал фуражкой. Увидев на перроне стрелочника, он приставил ко рту ладонь и, перекрикивая лязг колес, гаркнул:
— Анастас, покажи хлопцам дорогу!.. Це свои.
— Ого-го, — обрадовался стрелочник. — Фёдору Иванычу!
— Дорогу покажи-и!..
— Покажу!.. Каштаны как?
— На обратной прихвачу-у! — уже издалека отозвался Фёдор Иваныч.
Последний вагон нырнул в туман, и только красный огонек фонарика долго качался, напоминая речной буек.
Стрелочник поздоровался с гостями и проводил их в вокзальчик.
— Подводу тут можно нанять? — спросил человек на костылях, присаживаясь на подставленный сундучок.
Стрелочник посмотрел на свои сапоги с таким выражением, словно удивился, почему они так облеплены грязью.
— Подводу?.. Нн-ет, подводу достать трудно! Не ездят. Опасно.
— Скажи, пожалуйста,— притворно поразился тот, что был на костылях. — Опасно?
— Пошаливают...
— Д-да... — Сдерживая обрадованную улыбку, безногий переложил костыли в одну руку и свободной нахмуренно почесал в затылке. — И далеко?
— Где там далеко! — простодушно подтянул голенище стрелочник.— Нынче тут, завтра там... Того и гляди, из-за камня пулю в затылок пустят. Таманцы.
— Ишь ты!.. Ну, а охрана?
— Охрана есть! Горе одно. Уже четыре поезда ограбили...
— Однако смелые ребята.
— Головорезы, што и говорить!.. Атаманом, говорят, у них какой-то Забей-Ворота...
Подросток просиял и хотел было что-то сказать, но безногий перебил его:
— Хм, да... Забей-Ворота? Фамилия чудная... Придётся, видно, пешком шагать.
Стрелочник сочувственно глянул на костыли.
— Вам далеко?
— А нам до первой станицы. Где люди.— Безногий весело похлопал по сундучку. — Мы, брат, музыканты: поем, играем — скуку разгоняем...
Стрелочник недоверчиво покосился на сундучок, словно думал — шутят с ним или не шутят?
— Ну и чудаки? Какое теперь веселье?
— Э, братец, сейчас само и веселиться, про войну забыть. Показывай-ка дорогу!
Стрелочник проводил их до переезда и попрощался.
— По этой дороге и топайте!.. Перевалите через гору, тут и станица. За вторым перевалом — горский аул. Я все-таки не советовал бы...
Он постоял на переезде, сплюнул и, недоумённо пожав плечами, вразвалочку зашагал к вокзальчику.
Из сумеречных ущелий выползали облака и, клубясь, поднимались над лесом. Влажный туман путался в траве. Невидное солнце подожгло вершины нежным вишнёвым румянцем. Скалистая малоезженая дорога задыхалась под сугробами тёмного, отсырелого валежника, из леса несло гнилым квасом. Когда миновали опушку, безногий, прерывисто дыша, остановился и обождал отставшего с поклажей подростка.
