Одна струна особенно дребезжала, певец, не останавливаясь, подкрутил её и закончил:
Томит наболевшую гру-удь...
Фёдор Иваныч шумно вздохнул, и Митя понял, что он вздохнул притворно.
— Разве це солдаты? — заметил после пения Фёдор Иваныч и передразнил: — Грудь болит, голова болит, нога — то же самое... Эх вы!
— Фёдор Иваныч, пожалуйста, не мешайте, — запетушился вдруг Сашка. — Солдата испытывают на войне, а не на вечеринках.
— Та какой с тебе вояка?.. Вас набрали сухари доедать.
— Папа!
— Я давно знаю, шо я папа, а дальше шо?
— Иди, пожалуйста, спать. Тебе на дежурство рано уходить.
— Высплюсь. Хочу на современных поинтересуваться.
Сашка, не бросая окурка, прикурил от него новую папиросу. Все молчали и внимательно следили, как он затягивается.
— Большевики-то в трубу вылетели, — сказал он с вызывающим задором, — а мы ещё поможем.
— Хто це — вы?
— Добровольцы.
— Хм. Сказал бы я тебе... Пойду лучше лягать, а то ещё и подерёмся.
— А вы что, может, за красных? — раздувая ноздри, угрюмо спросил Сашка.
Кондуктор раскусил каштан.
— Я не за белых, не за красных. Но гонора не уважаю... За кого они бьются?.. Ну, вот ты, Шурка, скажи... За царя, может?
— Царь нам не нужен,— огрызнулся Сашка.
— За кого ж? Чи за тётку с Сенного базару?
— «Добровольческая» армия воюет за свободную Россию. И в этом нам помогают союзники — англичане и французы.
— Ах ты — освободитель якой разыскался! — покачал головой Фёдор Иваныч.— Вот набьют вам зад как следует, тогда узнаешь про свободу.
— Посмотрим — кто кому.
— Довольно про политику, — вмешалась молчавшая Анна Егоровна. — Молодые собрались погулять, а ты, старый хрыч, привязался как банный лист... Иди, иди спать! — Она шутливо потянула его за ус.
— Не обижайтесь, хлопцы, — сказал, прощаясь, Федор Иваныч,— я так, понарошку. Я токо за здоровую молодежь стою. А то грудь болит, живот ноет...
— Иди, иди, хохол поганый!
Фёдор Иваныч поковырял в ухе пальцем, хотел что-то ответить, но махнул рукой и пошёл спать.
— Мухомор! — негромко съязвил Сашка.
Поля вспыхнула, но промолчала.
— Давайте чай пить! — вышла из неловкого положения Анна Егоровна.
Митя с удовольствием любовался раскрасневшимся Полиным лицом, Анна Егоровна звенела в кухне посудой. Не унывал один гитарист, он трогал на гитаре струны и вполголоса, для себя напевал солдатский романс.
«Хоть с угрями, а, наверно, хороший парень», — думал про него Митя. Ему нравилось, что доброволец не обижался.
— Давайте лучше во что-нибудь поиграем, — предложила Поля.
— С поцелуями! — поддержал её гитарист.
Анна Егоровна поставила первую чашку перед Митей, и всем стало ясно, что он является самым желанным гостем.
Сашка подсел к столу.
— Куришь? — спросил он, протягивая Мите портсигар.
— Пока нет, — неохотно ответил Митя.
— Ты небось ещё и не бреешься? — со скрытой насмешкой поддел Сашка.
Митя покраснел от досады и разочарованно потрогал пальцем над верхней губой, словно хотел узнать, не выпирают ли там волосики. Развязно, тоном победителя Сашка доконал:
— А мне вчера наш ротный парикмахер чуть родинку на щеке не сбрил...
Он повернул свою пухлую, молочно-розовую щеку к нему, и все увидели родинку, перечёркнутую полоской пореза.
Митя нахмуренно хлебал из блюдца чай, соображая, чем отплатить Сашке за хвастовство. Отсутствие усов доставляло ему неподдельное огорчение. Поставив блюдце, он сказал:
— Усы — пустяки! А вот под мышкой у тебя не растут волосы.
— Под мышкой не растут? — обиделся Сашка. — Нет, растут. Хочешь, докажу?
— Шура, — подняла брови Поля, — вы пьяны?
— Вы меня не поили...
— Значит, глупы.
Разговор сразу увял, к чаю никто не притрагивался. Сашка растерянно похлопал глазами и насильно рассмеялся, он отставил чашку на середину стола, где в прозрачной стеклянной вазе горой громоздились пшеничные коржики с маком. Митя не понимал, почему это они не пьют такой вкусный, замечательный чай. А коржики? Он съел их уже четыре штуки.
— Хочешь ещё? — спросила Поля, наливая ему вторую чашку. — Я за тобой поухаживаю.
— Не очень, — шмыгнул носом Митя, — ещё одну, пожалуй, выпью.
— Ты не стесняйся, — с подозрительным гостеприимством сказал Сашка, — пей! Бери коржики. Ты уже сколько навернул, кажется, семь штук? Хватай восьмой, не стесняйся...
Митя виновато дожевал откусанный кусок и, мучительно давясь, проглотил его через силу, словно это был камень. Поля порывисто привстала:
Шура, если вы не умеете себя вести, я попрошу вас оставить эту комнату.
— Пойдем, Додька! — выкрикнул Сашка. — Не видишь, гостей в шею провожают.
— Куда же вы? — беспокойно засуетилась Анна Егоровна.— Шура...
— Нет уж, спокойной ночи... Не поминайте лихом!
Шпоры прозвенели нагло и заносчиво.
— Ты не обращай на них внимания, — с укоризненной нежностью обратилась Поля к Мите. Он поднялся и взял фуражку.
— Я тоже пойду...
— Куда же ты?
— Домой пойду, — насупленно ответил Митя.
— Как хочешь... Заходи завтра, завтра никого не будет, — шепнула она.
Последние её слова обрадовали Митю: он вышел из сеней в разбитом, но веселом настроении. Поднималась луна, верхний этаж дома был окантован широкой светлой полосой.
В калитке его повстречали Сашка с приятелем. Сашка остановил его и, взяв за грудки, потряс и предупредил свистящим от злости шёпотом:
— Гляди, Митька! Я знаю, что ты с красными отступал... Будешь стоять на дороге, откушаешь вот этого! — Он похлопал себя по кобуре и отпустил рубаху.
Митя ничего не ответил и быстро побежал к дому.
Глава одиннадцатая
На крылечке, попыхивая в темноте огоньком, скучал какой-то человек. У Мити от предчувствия заходило сердце: уж не Никита ли? Он любил обыкновенно после ужина выйти покурить на крылечко. Митя задержался у калитки.
Человек поднялся и, подойдя к нему вплотную, пристально всмотрелся в Митино лицо.
— Хо, таки дождался! — вздохнул он облегчённо, и Митя узнал длинноволосого моряка, оставленного при отступлении со станции. — Ну, здравствуй! — протянул он пятерню.
— Здорово! — Митя с удовольствием сунул ладонь в его огромную, чёрствую лапу. «Попрошу его, а он пойдёт и набьёт Сашке морду, чтобы не задавался», — подумал он.
Матрос уселся на крылечке и хлопнул по доске тяжёлой ладонью.
— Сидай рядком. Я до тебя по важному делу. Ты откуда?
— Из гостей.
— Всё по гостям гоняешь?.. Ты когда вернувсь?
— Домой я пришёл сегодня, а до этого лежал в госпитале.
— А хлопцы де? — с надеждой справился моряк.
— Отступили дальше...
Митя рассказал ему, как погиб редактор, как их захватили в плен. Матрос слушал его, поблескивая глазами из-под насупленных, грустных бровей.
— Так... Редактора закопали?
— Закопали.
— Ну, шо ж, не на нём одном, к счастью, дело держится. Вот шо, Митька, — матрос понизил голос, — положиться на тебя можно?
— Можно. Мне Дядько всегда пароль сообщал.
Моряк огляделся по сторонам.
— Можно чи не можно, говори зараз? — посмотрел он испытующе.
— Можно, — подтвердил Митя вторично, удивляясь о моей твердости.
— Я с одного огляду почуял, шо хлопец ты гвоздь, оно по морде видно, — польстил матрос.— Кончим войну, пойдёшь до нас на корабль, юнгой... Хто твой батько?
— Отец давно умер, его в полиции запороли.
— Ого, — обрадовался моряк,— потомственный пролетар?.. Славно, славно.
Митя догадывался, что за этими обычными вопросами скрывается совсем другое, более важное, но матрос, видимо, не знает, как подойти потоньше к этому главному.
— А из юнги можно стать настоящим капитаном, — спросил Митя больше для видимости, чем из любопытства.
— Будешь и капитаном, — думая о чем-то постороннем, ответил матрос и достал папиросу.
«Решает» сказать или не сказать... Сейчас скажет». Но моряк положил папиросу обратно в портсигар. «Значит, не скажет», — решил Митя.
— А ты книжки любишь читать? — увёл матрос разговор опять в сторону от главного.
— Смотря какие.
— Разные... Ну, там с приключениями. С опасностью для жизни и так и далее...
— Очень! — повернулся Митя, зная, что матросу хочется, чтобы он ответил именно так.
— Ага, славно.
Матрос вынул папиросу и закурил, осветив спичкой свои тонкие, сжатые губы и отливающий синим свежевыбритый подбородок.
— А ты хотел бы быть таким отчаянным хлопцем, какие там описаны?
— Да, да, да! — почти выкрикнул Митя, уже не сдерживая своего любопытства.
— Слухай-ка, брат: знаемых тут у меня — чёрт-ма, ни души. Ночую по-собачьи, де попало. Откровенно признаться, и курю остатнюю цигарку... — И моряк замялся, опять чего-то не досказав.
