Из сумеречных ущелий выползали облака и, клубясь, поднимались над лесом. Влажный туман путался в траве. Невидное солнце подожгло вершины нежным вишнёвым румянцем. Скалистая малоезженая дорога задыхалась под сугробами тёмного, отсырелого валежника, из леса несло гнилым квасом. Когда миновали опушку, безногий, прерывисто дыша, остановился и обождал отставшего с поклажей подростка.
— Устал, Митька?.. Терпи, казак!
— Пустяки,— улыбнулся натужливо Митя.
— Неосторожен ты, брат: чуть было и не ляпнул, чего не следует...
Митя виновато отвернулся, и плечи у него обидчиво вздрогнули.
Сестра заступилась за него.
— Зря ты накинулся, Никита. Не сказал же?
— Ладно, ладно,— смилостивился гармонист, — на всякий случай, как предупреждение... Гармонь поставь, чего ты её держишь в руках.
Митя стоял, не опуская сундука, будто и не слышал ничего.
— Упрямый, — поплевал на ладони Никита и, опершись па костыли, поднял ногу на выступ дороги.
— Давай я помогу нести, — предложила сестра.
Ничего не ответив, Митя поставил сундучок на плечо и шагнул за Никитой. Сестра шла последней. Ей нравилось мужественное упрямство Мити. Она прибавила шагу и заботливо поправила ему завернувшийся воротник курточки. Никита поднимался довольно скоро, и Мите казалось, что костыли для него были даже преимуществом. Но крутой подъём отнимал много сил, и Никита задохся.
— Перекурим, ребята, — предложил он, присаживаясь на камень, — гляди, какой вид отсюда!..
— Замечательно! — всплеснула руками Леля.
Дикие скалы обрывались у самой дороги, туман поднимался, покачиваясь и тая, мокрая крыша вокзальчика нестерпимо сверкала под солнцем, словно вся была покрыта зеркалами.
Железная дорога петлёй охватывала гору и пропадала за поворотом. Отсюда виднелся длинный караван горбатых голубеющих гор, тянувшихся к югу.
— Там, за горами — море...
Глава пятнадцатая
У высокой бронзовостволой сосны, отмахиваясь хвостами от назойливых мух, топтались оседланные кони. За кустом орешника, на раскинутой бурке трое казаков скучали за картами. Молодой черкес в косматых ноговицах прилаживал в подпруге оторванную пряжку. У потрескивающего костра, присев на корточки и отворачиваясь от едкого дыма, помешивал в котелке кулеш со свининой широколобый казак в серой, отброшенной на затылок папахе, перекрещённой сверху золотым позументом.
— Эй, Хаджи, — позвал он черкеса, — как по-вашему, по-бусурманскому, пост называется?
Черкес насупленно вытянул зубами застрявшую в коже иголку и нехотя ответил:
— Рамазан.
— А байран чево такое? — не унимался кашевар.
Черкес заколол иглу в бешмет повыше газырей и обмотал её остатком нитки.
— Байрам?.. Разговение.
— Гы, значит сяводня у тебя рамзан, а у нас — байран?..
— Отчего? — спросил мелкоглазый казачишко, тасуя колоду.
— Закон. Им аллах запретил свинину кушать. Хотя Хаджи отведает с нами свининки и плюнет на своего аллаха...
Черкес покосился на котелок и с омерзением сплюнул на траву. Казаки захохотали.
Черкес повернулся к костру спиной, шея его заметно побагровела.
— Отведаешь, што ля?
— Ти сама свиня! — огрызнулся Хаджи.
Кашевар сердито вызволил из варева дымную ложку и вызывающе прищурился:
— Ну, ну, свиное ухо! Знай, с кем гутаришь!
Черкес, отпустив нитку, отошёл к лошадям примерить подпругу. Казаки косились, наблюдая исподтишка, как он снова, без дела, то снимал, то надевал седло.
— Што, ай поденно нанялся? — взвизгнул мелкоглазый, хлопая картой.
— Чем даром коня тревожить, подъехал бы на перевал, глянул, — сказал широколобый, снимая с палки булькающий котелок. — Вечерять всё одно не будешь.
Хаджи будто ожидал этих слов: приладив подпругу, он махнул ногой, как крылом, и легко поднялся в седло, объехав поваленную березу, он пустил своего серого коня иноходью, постепенно скрываясь за кустами. Кашевар восхищённо следил за ним.
— Ох, и сатана, здоров ездить! Струна!
Пригибаясь к самой гриве коня, чтоб не зацепиться головой за ветви, и озлобленно натягивая повод, Хаджи выехал на дорогу. Остановив жеребца, он прислушался к шорохам и тронул рысью на перевал. Отсюда, в синей вечерни мгле, виднелся родной аул. Дорога круто срывалась вниз, пропадая в густой заросли леса. Там, где тонули в тумане деревья, тускло, как брошенная в траву шашка, отливала серебром река. На самом берегу, в широкой плодородной долине притаилась по-паучьи станица. Паутинка дороги тянулась из станицы, вползала на седловину высокой двугорбой горы, где, скованный скалами, робко висел аул.
«Что там теперь поделывают?» — думал Хаджи, всматриваясь в дымок, тянувшийся из аула. Он шевелил тонкими кудрями, явственно ощущая, что дымок пахнет кизяками. Может быть, из родной сакли дым?
Вечернее солнце путалось в насупленных, задумчивых бровях Хаджи. Конь точно понимал настроение хозяина, стоял на месте и невесело подкидывал головой. Вечер опускался стремительно, за аулом угасали белые папахи снеговых гор. Хмурая, холодная тень от соседней горы уверенно поползла на сакли, и скоро аул сгинул в сумеречности.
Тяжёлую думу думал Хаджи:
«Почему я здесь, с моими заклятыми врагами, стерегу чужое добро?.. Они отняли нашу землю и заставляют меня же, как собаку, оберегать её... Почему?»
Старый дед Бейбулат ещё помнил те времена, когда долина принадлежала горцам, — это было счастливое время. Старик не раз рассказывал о том, как пришли с Кубани гяуры и завоевали их сады и поля.
Горцы живут среди скал. Скалу есть не будешь. Чтобы сделать крошечный огородик, женщины аулов корзинами таскают снизу землю. Пастбища принадлежат богатому роду князей. Старый князь получает большую долю за аренду.
Летом через аул отступал отряд русских. Они говорили, что землю надо честно делить между всеми жителями поровну. Они просили помощи. Но мулла сказал, что помощи им давать нельзя: это проклятые аллахом «болшавой». Аул отказал им в гостеприимстве. Но вот пришли казаки в погонах, и мулла сказал, что аул должен выделить несколько всадников на защиту станицы. Хаджи дали ружье и послали в долину. В сакле остались немощная мать и дед Бейбулат. Что может сделать старик?
Хаджи вглядывается в потускневший аул, ему хочется домой. Из долины тянул студёный ветер. Лезвие реки обагрилось кровью заката. Сосны потемнели.
Повернув коня, Хаджи шагом тронулся обратно. Он ясно представлял себе лобастую харю казака, наглую и самодовольную. Он наверняка скажет, что в котелке осталась свинина, которую он по-дружески оставил для него. Собака!
Сквозь шипение хвои до уха черкеса неясно долетел обрывок слова, обронённый женщиной. Не почудилось ли? Хаджи въехал в чащу, спешился и, сняв с плеча винтовку, привязанную по обычаю горцев вниз дулом, притаился за кустом бузины. Конь нетерпеливо и глухо бил в землю копытом. Хаджи нервно ожёг его плетью: жеребец подался боком и, вломившись в кусты, затих. Люди приближались.
Хаджи положил винтовку в траву и осторожно раздвинул ветки. В сумерках трудно было рассмотреть лица, но даже в этой неясности он определил, что женщина красива. Она устало сняла повязку и присела на камень.
— Я предлагаю заночевать в лесу. Честное слово, из сил выбилась, — вздохнула она.
Мужчина на костылях остановился как раз у того куста, за которым притаился недышавший Хаджи.
— Эх вы, бабы! — обругал он с сердцем.— Ладно, ночуем!
Мальчик, шедший с ними, с грохотом опустил на камни чёрный сундучок.
— Потише, потише, — предупредил безногий, — такую вещь беречь надо.
И по тому, как он обеспокоенно ощупал сундучок, черкес догадался, что в сундучке лежало что-то ценное. Он неслышно передохнул и оглянулся на жеребца, настороженно прядавшего ушами.
«Нездешние люди, — определил Хаджи, — по одежде видно. Что заставляет хромого таскаться ночью по горам?..» — Он осторожно перегрыз веточку, мешавшую ему глядеть, и, ощутив во рту горечь, проглотил слюну, не решившись её выплюнуть.
— Ночевать так ночевать, — почесал грудь безногий. — Собирай, ребята, валежник, костёр разведем!
— А не опасно? — поднялась с усилием женщина.
Безногий подтрунил над ней.
— Наморилась, Леля? Небось и камень подушкой кажется. Опасно, говоришь? А кого нам бояться тут? Гляди, ни огонь и друзья наскочат.
— А если казаки? — подгребая ногой валежник, обернулся мальчик.
— Плевать! Лишь бы не задержали — поручение надо выполнить без опоздания...
«Болшавой!» — Хаджи положил руку на кинжал. Он и нащупал под ноговицей винтовку и пододвинул её поближе.
Сваленный в кучу хворост долго не разгорался. Хромой, опираясь на руки и на одно колено, со свистом раздувал огонь: листья вспыхнули, и костер весело затрещал, осветив людей. Подняв руки, женщина расчесывала свои коротко подстриженные волосы.
