Едва нагнал их задыхающийся от быстрой ходьбы Базала. В горле у него словно застрял ком, не давая свободно вздохнуть. Пить! Пить! Хоть глоток воды! На столе, у двери кухни, стоял большой кувшин, запотевший снаружи каплями холодной росы. Стремительно бросился к нему Базала и вдруг остановился как вкопанный: он увидел недавно, видно, снятую коровью шкуру от той, думать, коровы, которую работники съели нынче за обедом. Что-то знакомое почудилось Базале при взгляде на эту шкуру, что-то недоброе почуяло сердце Базалы. Осторожно глянул он по сторонам — нет ли опасного человека, соглядатая князя? Как будто нет... И, низко пригнувшись, тайком, как вор, развернул Базала шкуру — золотистую шкуру, из которой выкатилась голова молодой коровы с темными глазами и белым пятном на лбу...
Покатилось куда-то и бедное сердце Базалы. Взмахнул он руками и медленно-медленно, лишившись чувств, упал Базала на окровавленную шкуру.
Перевел Б. Лейтин.
МИХАИЛ ЛАКЕРБАЙ
АТЫРАС
Это происходило в семидесятых годах прошлого столетия, в горестные дни махаджирства. Никто из жителей Дала не хотел уходить в знойную степь, расположенную на границе с Турцией. Но обманом и насилием их все же вытеснили с родной земли. Лишь небольшая группа героев во главе с Адамуром Адзинбой, возглавлявшим крестьянское восстание, решила драться до последней капли крови. На узенькой полоске земли скалистого ущелья Дал остались они продолжать борьбу.
И вот прошло более восьми лет — ив степь к изгнанникам пришел турецкий фелюжник *. Он нес какой-то ящик и выкрикивал:
— Эй, махаджиры-абхазы! Кто здесь из Дала? Вам посылка. Мне ее дали в Очамчире. Уж очень просили, и я сдержал свое слово. Возьмите!
С жадным любопытством обступили ящик дальчане.
— Посылка из Абхазии? Из родного Дала?
— Что нам прислали из далекого родного Дала? Кто прислал?
— А ну, Даур, ты ближе, открой ящик.
Юноша Даур открыл ящик и начал доставать из него и вручать обступившим его махаджирам один за другим... женские головные платки. Их было много, этих женских платков. Весь ящик был набит ими. Дальчане с недоумением рассматривали эти платки.
— Что это может означать? — спрашивали люди. Тогда самый старый и мудрый Абидж Бгажба сказал:
— Позор нам! Мы бросили свою родную землю. Лучшего подарка мы и не достойны. Мы, как слабые женщины, оказались малодушными. Боясь смерти, бросили свой родной цветущий Дал и ушли сюда. Лучше смерть, чем такая позорная жизнь... Вернемся в Апсны, в родной цветущий Дал и кровью смоем свой позор!
Тогда раздались и другие голоса:
— В Апсны? Что делать там? Ведь все наше хозяйство сожжено и разорено. Нет, придется нам здесь кончить свою жизнь; видно, такова судьба.
Даур в это время достал со дна ящика лист бумаги, на котором было четко написано:
"Храбрым сынам Дала. От благодарной родины. Адамур".
Мужчины сгорали от стыда.
"Какой позор! Адамур сравнил нас с женщинами, он послал нам женские платки", — говорили их печальные взгляды.
Но чем и как воодушевить отчаявшихся?
Вдруг кто-то обнаружил в ящике листья папоротника — атырас, в них были завернуты платки.
— Смотрите! Смотрите! Атырас из Апсны! Наш агырас из родного и далекого Дала! — воскликнул Даур, подняв высоко над головой небольшой пучок уже высохших веточек атыраса.
Люди кинулись к нему. Они отрывали листья атыраса, подносили их к лицу, нюхали, прижимали к груди, целовали, плакали... Самая простая трава Абхазии — атырас, сорная трава с резким пряным запахом, трава, которую они раньше выкорчевывали у себи на родине, стала для них самой дорогой.
— Атырас из Апсны!
— Наш атырас! Из родного Дала!
Запах родной земли проник в сердца и всколыхнул их. Он напомнил изгнанникам их родину, цветущий Дал. Раздались энергичные возгласы:
— Обратно в Апсны!
— Обратно в Дал!
— Ни дня не останемся больше здесь!
Возбуждение людей нарастало. Когда были уже разобраны палатки и пожитки связаны в котомки, Абидж Бгажба торжественно произнес:
— Лучше погибнуть в борьбе за родину, чем влачить на чужбине позорную жизнь.
Его поддержали сотни голосов:
— В Апсны! В Дал! Обратно домой!
И дальские махаджиры неудержимой лавиной двинулись в родной Дал.
* Фелюжник — хозяин небольшого парусного суда — фелюги.
НЕУДАЧНЫЙ МОМЕНТ
Тот, кто живал в горах, знает, как быстро после захода солнца темнеет в ущельях меж скал, особенно в поросших густым лесом горных долинах, и как черна бывает здесь ночь.
Одна из таких ночей опустилась на горную долину Уадхару. Было так темно, что, как говорят абхазы, не видишь под носом и жерди, грозящей проткнуть тебе глаза.
Двадцатилетний Алиас Гуны тихо вышел из лесу и бесшумно подкрался к усадьбе Гедлача. Он перелез через забор, никем не замеченный перебежал двор и, нащупав заднюю глухую стену пацхи, спрятался в густых зарослях росшей здесь бузины.
Все обошлось очень удачно, и Алиас вздохнул с облегчением: наконец-то он у цели! Пора ему рассчитаться с Гедлачом. Два дня и две ночи прошло с тех пор, как Гедлач Капш убил родного его брата — Гудису, а убийца все еще не застрелен. Слишком долгий срок для такого лихого джигита, как Алиас! Правда, тело брата еще не предано земле, еще несутся к небу плач и стенания женщин...
Хорошо бы убить Гедлача раньше, чем опустят тело в могилу. Иначе как Алиас явится на похороны брата? С каким лицом? Алиас зажмурился и ясно представил себе полные укоризны, сверлящие взгляды близких, направленные на него, Алиаса.
Недаром сложили песню о Сеиде Аргуне из села Аацы, недаром прославляют его. У Сеида убили брата ночью, и в ту же ночь он отомстил. Он не дал убийце дожить и до восхода солнца. Да, вот это была удачная месть. Недаром поется о ней в песне.
А о нем, Алиасе, не сложат песен. Но разве мало охотился он за Гедлачом эти дни и ночи? А его все нет и нет, точно испарился. Ни дома, ни в лесу, ни на селе. Как хитро прячется, проклятый! Видно, знает, что ему несдобровать!
Надо, однако, как можно скорее с этим покончить! А то еще, чего доброго, аацынские девушки ославят его в песне "Шаратын", навеки покроют его имя позором...
Внезапно в пацхе послышались голоса. Алиас прислушался и несказанно обрадовался: он узнал голос Гедлача. Гедлач дома!
Но как выманить его во двор? Нельзя же стрелять, пока он в пацхе, так можно ранить жену или детей. Ведь это тоже грозило позором...
Алиас осторожно отодвинул хворостину в стене и, приникнув к щели, прищуренным глазом, стал напряженно всматриваться.
В пацхе царила полутьма. Тусклые отблески мерцавшего в глубине очага освещали табуретку и скамью, выделявшиеся в едва различимом свете черными силуэтами. Голоса затихли. Видимо, семья отужинала и улеглась спать.
Алиас решил подождать до утра.
Потянулась мучительно долгая ночь. Не смыкая глаз, Алиас напряженно прислушивался к тому, что творится в пацхе и в окружающем мраке. Он старался не шелохнуться: милейшее неосторожное движение могло выдать его хозяйским псам.
Была еще глубокая ночь, когда внимание Алиаса привлек шорох внутри пацхи. Почти одновременно тьму прорезала тоненькая полоска света. Алиас припал к щели: перед ним в одном белье расхаживал по пацхе Гедлач и, держа в руке зажженную свечу, что-то искал. Очевидно, найдя то, что искал, он сел посреди пацхи на скамью у очага, прилепил перед собой на край скамьи восковую свечу и, устроившись поудобнее, принялся резать табак. Алиас ясно видел лицо врага.
"Сама судьба поставила его передо мной", — подумал Алиас.
Он быстро просунул в щель дуло ружья, взвел курок и стал целиться...
— Что ты делаешь, безумный? Скорей туши свет! — донесся до него испуганный голос проснувшейся жены Гедлача.
— Спи, спи, не бойся! — ответил ей Гедлач. — Ничего не случится!
"На миг раньше, на миг позже, не все ли равно?" — подумал Алиас и с любопытством стал прислушиваться к голосам в пацхе.
— Скорей туши свечу, — торопила жена. — Зажег ее, поставил прямо перед собой. Ведь если где-нибудь поблизости бродит Алиас, то это для него самый подходящий момент.
— Ошибаешься! — возразил ей Гедлач. — Момент как раз самый неподходящий.
— Почему?
— Ты что же, думаешь, я не знаю, что Алиас день и ночь, уже двое суток, охотится за мною, чтобы отомстить мне за брата? Знаю и то, что Алиас — отважный и смелый джигит.
— Вот видишь! — вскрикнула жена.
— Подожди. Послушай, что я тебе скажу. Я знаю и то, — спокойно продолжал Гедлач, повернувшись в ее сторону, — что Алиас Гуны славится как настоящий ахаца *. Не станет такой ахаца стрелять в безоружного, когда тот в одном белье и только что покинул постель. Так что, видишь, это самый неудачный момент для Алиаса.
