- Никто не может сказать, где человеку лучше.
Твердохлеб бесцеремонно хлопнул дверью перед носом у Нечиталюка и пошел по коридору. Куда податься? Все заняты, все утонули в делах, он тоже должен был утонуть, но вынырнул, и теперь ему нужно отоспаться, сбросить с себя наваждение, вернуться в нормальное состояние. Дважды в одну и ту же воду не ступишь. Ой нет! Проходил мимо кабинета следователя Гладкоскока. Сверстник Нечиталюка. Неужели этому поколению делали какие-то специальные прививки? Разве не выходили на экраны в первые послевоенные годы почти одни только кинокомедии, к тому же порой глупые, ничтожные, едва ли не кощунственные? Повсюду развалины, голод, нехватка, еще не высохли слезы матерей и детей по убитым, погибшим, еще пеплом войны густо присыпана земля, а тут кто-то эдаким странным образом хочет поднять настроение великому народу. А может, так и нужно? И может быть, нечиталюки и гладкоскоки, эти дети войны, именно в те годы нахватались этой показной бодрости, да так и не сбросили ее с себя? Гладкоскок был у них в отделе катализатором хорошего настроения. Что бы ему ни говорили, всегда отвечал смехом - раскатистым, звонким, беспричинным. И к своим хиханькам-хаханькам каждый раз цеплял совершенно неожиданные и потому особенно глупые слова. Выходило у него приблизительно такое: "ха-ха-бар", "хо-хо-дуля", "хе-хе-рувимчик", "хи-хи-романт", "хи-хи-труха", "ху-ху-дячок". Возможно, калечить слова все же не так страшно, как калечить жизнь?
Но сегодня не хотелось и к Гладкоскоку. О чем с ним говорить? Что ты зять Ольжича-Предславского? Гладкоскок радостно заржет: "Пре-пре-словутый зять!" Так оно всегда: зятья пресловутые, а тести преславные. Правда, практическое значение профессора Ольжича-Предславского равняется нулю.
Обедал Твердохлеб снова в буфете. Рыбный день - ни рыбы, ни мяса. Но ему не привыкать. Нечиталюк сообщил, что его включат в группу по раскрытию системы приписок на домостроительных комбинатах. Группа так группа. Ох, как плохо, что нет Семибратова, что тот и по сей день гоняется за скрывшимися убийцами! Домой шел пешком, чтобы как можно дальше отодвинуть тот миг, когда переступит порог профессорской квартиры, но хоть как медленно ни продвигался к нежелательной цели, однако все равно был обречен стать жертвой закона беспрерывности, - шаг за шагом, ступень за ступенью, незаметно и медленно, но вперед и вперед, дальше и дальше, всю жизнь в таком вот движении к неотвратимости и неизбежности. А к радости и к достоинству? Да, да. Впрочем, сегодня об этом не думалось. Твердохлеб пребывал во власти предчувствий самых мрачных. Собственно, скорее, послечувствий, ибо все ведь уже свершилось: раскололась его непрочная жизнь с Мальвиной, и кто ее сможет склеить, какой институт электросварки наложит шов вечной крепости? Явился домой не под барабаны и фанфары, а как на виселицу, на Голгофу. Городской зять - не деревенский. Тот человек независимый, может позволить себе соответствующую меру вольнодумства и даже наглости, потому что стоит на земле и столкнуть его ниже никто не сможет. Топ-топ ножками, коль-коль рожками!.. В городе зять, живущий у тестя и тещи, - существо бесправное, беспризорное, над которым тяготеет проблема места под солнцем, попросту говоря - квартиры, квадратных метров, прописки, установленных норм. В деревне проблема хаты не существует. Там как-то так ведется испокон веков, что люди имеют жилье. В городе - не так. Сколько неустроенных! Сироты человечества. Твердохлеб принадлежал к сиротам в прямом и переносном значении. Хотя слова "примак" не знал. Услышал в отделе, что Нечиталюк называет его этим словом. У Нечиталюка деревенское происхождение, а в деревне это слово весьма распространенное. Собственно, само слово, а не институт примацтва, который сегодня очень характерен для города. К сожалению, увы, к большому сожалению. Экономисты разводят руками: государство пока еще не в состоянии обеспечить жильем, не успевают строить. Планы, возможности, перспективы. А тем временем немало сломленных душ, искалеченных судеб, разрушенных жизней, потерянной энергии, загубленных способностей. Если бы все это материализовать, аккумулировать, применить в мирных целях, можно было бы перестроить весь мир! Экономисты жалуются: всему виной бесплатность жилья в нашей стране. Ладно. А покажите, где те квартиры, которые люди могут купить за честно заработанные деньги? Кооперативы? Но они обсажены таким чиновничеством, сквозь которое не пробьются никакие бульдозеры.
Мысли на ступеньках лестницы. Смелость из жилетного карманчика. Тем временем он полнометражный примак, и тут уж, как говорил поэт, "ни убавить, ни прибавить". Примак и есть примак. Когда женился на Мальвине, он был бездомным и бесприютным. Ольжич-Предславский, его тесть, со всей юридической предусмотрительностью использовал эту ситуацию, прописав Мальвину к Твердохлебовой бездомности: добился для них трехкомнатного кооператива (в деле фигурировала фальшивая справка о Мальвининой беременности), а когда дом уже заканчивался, снова Мальвину переписал к родным, а Твердохлебу посоветовали продать кооператив (в три раза дороже, ясное дело!), чтобы "объединиться с женой". Когда Твердохлеб попробовал было возмутиться, Ольжич-Предславский в свою очередь тоже возмутился:
- Но ведь у нас гигантская квартира!
- Она была такой и тогда, когда мы начинали эпопею с кооперативом, напомнил Твердохлеб.
- Это каприз моей дочери. Но он прошел, как и все капризы.
Теща страдала. Она сочувствовала Твердохлебу, Твердохлеб сочувствовал ей. Мальвина хмыкала:
- Можно подумать, что тебе не нужны деньги! Ты бы посмотрел на свои стоптанные каблуки.
- Стоптанные каблуки лучше стоптанной чести и совести! - сказал он с ударением.
Из своих многомесячных зарубежных командировок Ольжич-Предславский каждый раз тащил какие-то большущие картонные коробки, набитые всякими шмотками. Газеты вовсю ругали молодежь за пристрастие к заграничным тряпкам, а тем временем такие ответственные стариканы, как его тесть, волокли из-за границы все это дурацкое барахло, которое должны были бы производить дома, используя могучий потенциал индустрии, созданной за годы Советской власти. Но никто этого всерьез не требовал, никто никого не упрекал, все считали, что так и нужно, жизнь шла дальше, дети росли, эпоха требовала высших целей. А человек живет не только высшими целями. Крупный законовед ведал об этом достаточно хорошо, поэтому перед каждой его зарубежной командировкой в квартире начиналась суета, топот, кудахтанье, шепоты и намеки. Появлялись древние родственницы, племянницы, троюродные внуки, все что-то заказывали, просили, напоминали. На первых порах Мальвина попыталась заказать что-то и для Твердохлебу, но он уперся:
- Не смей мне ничего заказывать! Пойду в любой магазин и куплю что нужно!
- Пойди, пойди, - посмеялась она. - Там тебя ждут не дождутся, чтобы выполнить план.
Однако больше не надоедала. Иногда делала ему подарки теща. То рубашку, то галстук, то носки. Он терзался, но принимал. Верил, что Мальвина Витольдовна не из тех, кто скупает чужие души.
И сегодня как наилучшее предзнаменование воспринял он то, что именно Мальвина Витольдовна открыла ему двери.
- Теодор, вы? Ах, как это прекрасно! - радостно улыбнулась она. - Мы все так переживали. Вчера возвратился из-за границы Андрей Ярославович, он тоже... Я сказала Мальвине, что она не имела права так с вами...
- Я сам виноват. Не следовало мне преждевременно... Все уладилось, я только взбаламутил всех...
- Я им всем сказала, Теодор. Я сказала: как вам не стыдно! А затем сказала: не смейте, вы не имеете права!
Твердохлеб незаметно вздохнул, входя в квартиру. Мальвина Витольдовна добрая, а добрых никто не слушает. И как бы для опровержения этой его мысли, теща крикнула с несвойственной ей твердостью и даже сердито:
- Мальвина! Не могла бы ты встретить своего мужа?
Мальвина уже была дома. Может быть, и вовсе на работу не ходила, ожидая прибытия заграничного багажа Ольжича-Предславского?
- Ах, ах! - насмешливо обошла она вокруг Твердохлеба, растерянно топтавшегося в прихожей. - Бабушкина пропажа? Отец уже хотел подать на всесоюзный розыск или воспользоваться услугами Интерпола.
- Я могу тебе только сказать, - буркнул Твердохлеб, - что дело против Кострицы не возбуждено.
- Осчастливил! - всплеснула руками Мальвина. - Не возбуждено! А кто снимет подозрение, так оскорбительно брошенное на профессора? Кто смоет грязь, которой вы забрызгали благородного человека?
- Мальвина, не смей, - стараясь придать своему голосу твердость, попросила Мальвина Витольдовна. - Ты должна понять: у каждого своя работа, свои обязанности.
- Обязанности! - закричала Мальвина. - Что это за обязанности нападать на порядочных людей! Что это такое? Может быть, мне скажет кто-нибудь?
Они продолжали стоять в прихожей, Твердохлебу хотелось убежать отсюда, бежать куда глаза глядят и никогда не возвращаться, не было на свете силы, способной спасти его от собственной жены, ибо власть женщины над мужем самая страшная и самая безжалостная, однако спасение появилось из-за высоких дверей кабинета главы семьи, сам Ольжич-Предславский, расправляя седые усы, потрясая пышной седой гривой, в один миг покончил с "бунтом на палубе":
