Однако ж, невзирая на нетерпимость моего друга, я не считаю, что должен так же скромничать в диалоге, как и в пантомиме, и я беру все на себя и передам разговор Родольфа и г-жи де М*** — пусть изощренный ум моих читательниц постарается угадать, какие обстоятельства породили вопросы и ответы.
Госпожа де М***. Оставьте меня, сударь, этому нет названия!
Родольф. Вас оставить! Оставляют других женщин, но не вас. Вы просите невозможного, хоть и вправе требовать невозможного, но то, о чем вы просите, как раз и есть то единственное, чего нельзя для вас сделать; ведь вы не можете приказать, чтобы вас не находили прекрасной. Позвольте, сударыня, вам не повиноваться.
Госпожа де М***. Послушайте, Родольф… друг мой, вы не благоразумны…
Родольф. Да, так оно и есть. Я люблю вас — в этом нет ничего удивительного; другой на моем месте поступил бы так же, если не смелее. Таков ваш печальный удел: пеняйте на свою красоту. Не так-то уж сладко быть хорошенькой женщиной.
Госпожа де М***. Мое поведение не давало вам повода так со мной обращаться. Ах, Родольф, если б вы только знали, какое огорчение вы мне доставляете.
Родольф. Право, я не собирался вам его доставить, простите мне невольную вину. Ах, Киприана, как я люблю вас!
Госпожа де М***. Я не желаю это знать; не могу и не должна знать.
Родольф. Но вы знаете.
Госпожа де М***. Вот уже скоро час, как вы это твердите.
Родольф. Час — да, это слишком много, чтобы убедить в том, что и так ясно; вот уже три четверти часа я бы мог не твердить вам это, а доказывать на деле. Тут мы совершенно расходимся с вами. Если б вы мне сказали, что любите меня, я бы поверил тотчас же.
Госпожа де М***. Ну и поверьте — вы ничем не рискуете.
Родольф. Как и вы, если скажете.
Госпожа де М***. Разговаривать с вами невозможно.
Родольф. Вы прекрасно видите, что можно, раз говорите. Во всяком случае, если вы предпочитаете молчание, я умолкаю. (Молчание.)
Госпожа де М***. Уже смеркается, почти ничего не видно; господин Родольф, будьте любезны позвонить — пусть принесут лампу. В комнате так уныло и темно.
Родольф. Неужто вы хотите читать или вышивать? В комнате совсем не уныло и не темно — здесь так уютно; и полумрак несказанно упоителен.
(Тут пантомима изрядно помогла бы пониманию текста, весьма туманного, но мой друг трижды перечеркнул это место чернилами.)
Госпожа де М***. Родольф… сударь… я вас…
Родольф. Я люблю тебя и никогда никого не любил, кроме тебя…
Госпожа де М***. Ах, мой друг, если бы это было правдой!
Родольф. Поверь!
Госпожа де М***. Я безрассудна… Хорошо ли заперта дверь?
Родольф. На задвижку.
Госпожа де М***. Нет, нет, не надо; оставьте меня, или мы навеки расстанемся.
Родольф. Не заставляйте же меня взять силой то, что мне так сладостно получить в дар.
Госпожа де М***. Родольф, что вы делаете? ах! ох!
(Вопрос поистине неуместный, и подобные вопросы задают только женщины. Разумеется, никто на свете не знал лучше г-жи де М***, что делает Родольф, и непостижимо, зачем она об этом спрашивала. Родольф не ответил и поступил правильно).
Госпожа де М***. Что вы теперь будете обо мне думать? О, я умру от стыда!
Родольф. Душечка, что я должен, по-вашему, думать? Да только то, что вы сама прелесть и нет в мире женщины обворожительнее.
Госпожа де М***. Ты меня губишь, мой ангел, но я люблю тебя! Боже мой! Боже мой! Кто бы мог сказать, что так будет!
Тут г-жа де М*** склонила головку и припала лицом к плечу Родольфа. Такая поза обычна для женщин при подобных обстоятельствах; ее принимает и гризетка, и светская дама. Для чего? Чтобы поплакать или посмеяться? Я склонен думать — посмеяться. Кроме того, при такой позе вырисовываются шея и плечи, выделяются изящные округлые линии, — пожалуй, тут-то и кроется истинная причина того, что женщины принимают эту позу так часто.
Вся эта сцена дышит непринужденностью, но отнюдь не страстью, и легко заметить, что Родольф очень и очень далек от того, что искал; правда, он и не думал, что так по-дурацки, по-мещански поддастся минутному влечению, уступит капризу, вожделению, вот и все. Почти то же происходит и с г-жой де М***. Хладнокровие и душевное равновесие, которые чувствуются в каждой их фразе, поистине удивительны и дают право предполагать, что и та и другая сторона наделены богатейшим опытом.
Голова г-жи де М*** все еще покоилась на плече Родольфа, и он, после нескольких минут, проведенных в рассеянье, подумал о том, что в сцене, разыгравшейся только что, не было решительно ничего артистичного и она не только не стала пятым актом драмы, а всего больше подходит для водевиля; тут он вознегодовал на самого себя — до чего же бездарно он обыграл такой прекрасный сюжет и упустил такой прекрасный случай выказать себя человеком сильных страстей.
Госпожа де М*** была прехорошенькой женщиной, посему имела все основания, чтоб ее вызвали на бис; Родольф внезапно решил действовать в иной манере и попытаться тут же вознестись на недоступнейшие вершины исступленной страсти.
И он обхватил ее поперек тела с такой силой, что чуть не сломал ей ребра,
— На шею мне накинь объятий ожерелье, прекрасней всех других.
(Смотри «Эрнани, или Кастильская честь», драма в пяти актах и в стихах.)
Госпожа же М*** покорно обвила руками шею Родольфа и сцепила пальчики на его затылке.
— Еще тесней, вот так навеки!
(«Антони», драма в пяти актах и в прозе.)
Госпожа де М***. Друг мой, ты совсем растрепал мне прическу и так спутал пальцами волосы, что распутывать придется целый час.
Родольф. Idolo dello mio cuoro.[18] (Местный колорит.) Дай руку погрузить в волну волос твоих!
(Это в романтическом вкусе, обратитесь к «Сказкам Испании и Италии»:
Кудри, что собираешьУтром, ты распускаешьК ночи вместе со мной, —
к песням, что так и просятся на музыку, к сцене прощания дона Паэзе и к множеству других, не менее страстных стихов, passim.[19])
Тут Родольф выхватил гребень г-жи де М***, но он упал на пол и разбился вдребезги.
Госпожа де М***. Вертопрах! О, мой дивный черепаховый гребень. Вы его сломали!
Родольф. Как вы можете обращать внимание на подобные пустяки в подобный миг!
Госпожа де М***. Но это был дивный гребень, английский гребень, и мне очень трудно будет добыть такой же.
Родольф. Какой прекрасный оттенок у твоих волос! Словно река, черная как смоль, течет по твоим плечам.
И в самом деле волосы г-жи де М***, избавленные от тисков гребня, ниспадали на спину, почти до бедер, и в таком виде она напоминала рекламную картинку несравненного макассарского масла.
Родольф дергался, как эпилептик, на манер Фирмена, при этом г-жа де М*** висела у него на шее, а так как она была гораздо ниже его, то ее ноги едва касались пола; все это да еще ее растрепанные волосы и платье, спадавшее с плеч, являло группу в современном вкусе — законченный рисунок, выражавший беспредельную любовь: нельзя и представить себе большей пластичности линий.
(Смотри заставку к «Интимным» и вообще заставки к всевозможным романам; смотри также эпизоды из пьес, где женщины появляются с растрепанными волосами, — это намекает на то, что пристойно на театре изображено быть не может, так же, как расстегнутое пальто и платок в руке на языке сценическом означает, что девица в интересном положении.)
Родольф. О, ангел мой! Твое холодное спокойствие доводит меня до отчаяния. Кровь раскаленной лавой бурлит в моих жилах, а ты все так же молчалива, безучастна; вид у тебя такой, будто ты только терпишь мои ласки, а не отдаешься им!
Госпожа де М***. Чего же ты хочешь — что мне говорить, что делать? Послушай, ведь я люблю тебя, я вся твоя.
Родольф. Видеть хочу бледные ланиты, затуманенный взор, побелевшие губы, стиснутые зубы, хочу, чтобы ты обезумела от страсти.
Госпожа де М***. Так, значит, я уже разонравилась вам; право, рановато.
Родольф. Полно, коварная, ведь ты отлично знаешь — я от тебя без памяти, но ты должна извиваться, корчиться, царапать меня и биться в мелких судорогах, как подобает страстной женщине.
Госпожа де М***. Нечего сказать, премило! Право, Родольф, вы лишены здравого смысла.
(Тут Родольф доказывает ей, что, хоть у него и нет здравого смысла, зато этот пустяковый недостаток искупается более блестящими достоинствами.)
