— Видишь ли, старина, — улыбаюсь я, — никак невесты не выберу. Притязания-то у меня — сам знаешь.
— А женись вот на ней, — вдруг резко говорит Марков, — на Вере.
Зачем мне эти слова? Почему я не ушел пять минут назад? Досиделся. Я молчу. Скорей, немедля надо что-то ответить ему. Принять и отдать этот пинг-понговый мячик. Что-нибудь а том же проклятущем непринужденном стиле…
— Минуточку, — с серьезным видом оборачиваюсь к Вере. — Тут надо разобраться… Вера! А вот скажи: умеешь ты делать пельмени на быстрых нейтронах? Да или нет?
В ее глазах слезы…
— Какие-какие?..
— Ах, во-от оно что?.. — разочарованно тяну я. — Ну, тогда всё понятно. Друг называется! Сватает какую-то бездарность, о любимой закуске физиков всех стран слыхом не слыхивала…
Мы хохочем с Верой. Володька молчит, а мы хохочем. Довольно натужно, впрочем. Как и мои шутки.
Вера вдруг обнимает большую Володькину голову. Ее глаза впиваются в это обожженное лицо, она проводит пальцами по затянувшимся рубцам. — Ее глаза закрыты, но из-под ресниц тянется черная мокрая полоска.
Когда меня возьмут под белы руки, поставят пред очи Господа и Создатель спросит меня: «Что видел ты, жалкий маленький лудильщик?», я отвечу: «Однажды зимой, в больнице, вечером, я видел любовь, Господи». Кажется так писали когда-то в романах?
Вера отрывается от Володьки. Она смотрит на меня.
— Ну, — говорю я, — теперь, когда главный режиссер распределил роли, мне можно уходить. — Я смотрю на Маркова, на его тяжелые, массивные плечи, на толстую крепкую шею, но чувствую на себе всё тот же остановившийся взгляд голубых глаз. Пора… Надо удирать.
— Итак, — бодренько говорю я глухим незнакомым голосом, — сделал дело и уходи. Володька, помни, о чем говорили.
— Давай, — невесело кивает Марков. — Спасибо тебе, Мишка. Вера встает и отходит к окну.
— За что — спасибо-то? — спрашиваю я.
— Не уверяешь хотя бы, как некоторые, что всё будет в лучшем виде. А ездить через день — зачем тебе мотаться? Я ж тебе не мать…
— А действительно… Ты мне не мать. Что это я, правда, выдумал?
Я склоняюсь к нему. Он сидит грустный, далекий. Еще позавчера был другим. Его запавшее веко — близко-близко. А тот глаз, что остался, — мутен, весь в черно-красных трещинках сосудов, смотрит как-то вбок.
Вера стоит к нам спиной.
— Ладно, веди себя тут хорошо, на днях заскочу. — Стискиваю его ручищу. Всегда твердая и горячая, сейчас она холодна.
— Верка! — Вот мы рядом. Я касаюсь губами ее руки. — Слушай, развесели ты этого типа. Как подменили человека… Пока!
Я выскакиваю из Володькиного бокса. В коридоре темно.
— Миша! — Вера стоит в темноте. — Подожди.
— Что?
— Ты знаешь… я поняла сегодня.
— Что ты поняла? Ничего ты не поняла. Беги к нему. Старик сегодня сам не свой.
— Ты… редкий человек, Мишка!
— Открыла Америку!
— Посмотри на меня. — Она берет меня за руку. — Куда ты смотришь?
— Я… смотрю на тебя.
— Я больше не буду бояться за Сережку… слышишь? Я никогда раньше не думала, что со мной что-то может случиться… А после того, что с Вовкой произошло… Теперь я знаю. Я могу не бояться.
— Что-то ты такое говоришь… ничего не понимаю.
— Я очень счастлива с ним, Мишка.
— Я знаю.
Это правда. Она действительно счастлива. И это — судьба.
Не сцепись мы с ней тогда языками в бесконечной очереди у читального зала «Ленинки»… Не познакомь я ее тогда со своим лучшим другом Марковым… А главное… забудь я тогда на минуту о Виктории Олевской… И все завертелось бы в иной плоскости, все было бы совсем не так, как оно есть сегодня. А сейчас… Вику Олевскую, то есть исследователя сверхновых звезд, талантливого астрофизика В.И. Олевскую вспоминаю редко… Иногда мелькнет информация в реферативном журнале, фамилия на статьей… Олевская… вон ты где… ясная голова…
А Вера счастлива. Так и должно быть. Я хочу радости Володьке, ей, себе. Я всегда знал, что у них не будет скандалов, скуки, побегов на сторону, всей этой паршивой модной разводной мути.
Вера вдруг прижимает к себе мою голову… какие сильные у нее руки.
— Ну, поезжай, дорогой.
— Как у тебя с деньгами? Только без дури!
— Пока без напряга. Если будут нужны — скажу.
— Беги…
Меня снова качает вагон метро.
«Так получилось…» — думаю я, — так получилось.
Наверное, это ни в какие ворота — что я думаю сейчас о себе. Но думаю вот… Странно… и немножко удивительно. После стольких лет, после стольких встреч Володька и Вера — единственные родные люди, которые у меня есть. Так получилось.
Что же стряслось с Володькой? Кто был у него вчера?
И вдруг меня пробивает разрядом неожиданной догадки.
Чижов! Но почему же после… его визита? Ведь он Володьке вроде отца и пастыря. Что между ними произошло? — Володька не захотел сказать. Марков есть Марков…
Мерное покачивание усыпляет.
Все равно, как бы там ни было… спасут ему зрение или нет… я буду с ними. И тут нет ни флуктуаций, ни вариантов.
Так получилось.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Проводив Мишку до лифта, Вера медленно пошла к боксу, где лежал ее муж. Марков все так же сидел, сжав голову руками, и, когда она вошла, не шевельнулся.
— Ты похож сейчас на роденовского «Мыслителя», — сказала Вера и погладила его по волосам. — Тебя смотрели сегодня?
— Смотрели, не смотрели… Какое это теперь имеет значение?
— Вовка! Так нельзя. Обидел Мишку…
— Велика важность! Не будет больше ездить… апельсинчики возить.
— Мишка — друг. Настоящий друг.
Он поднял голову, и Вера ужаснулась, увидев его холодную, недобрую улыбку. Ее Вовка Марков не мог так улыбаться. Что произошло, что еще обрушилось на них?
— «Настоящий друг»… Настоящим другом может быть только мать или отец. А меня… тетка воспитала… Кое-что я успел понять в жизни. Во всяком случае, что такое «настоящие друзья».
— Нехорошо ты говоришь. Несправедливо… Знаешь, как за тебя в институте переживают!
«Зачем она дотрагивается до самого больного? В институте переживают. Переживают, точно. За себя переживают».
Вера обняла его за плечи.
— Что тебе сказали врачи?
— Врачи? — Он пожал плечами. — Что нового они могли сказать? Всё, как было.
— Ну, так что же все-таки? Зачем ты мучаешь меня?
— Разве я прошу тебя мучиться?
— Вовка, это не ты говоришь!
— Это я говорю. Надо смотреть на жизнь просто и видеть ее такой, какая она есть. Хватит витать в облаках. Тогда по крайней мере не обманешься.
— В ком ты обманулся? В Мишке? Он… Он сказал тебе что-нибудь? — Вера почувствовала, как у нее похолодели ноги, но она снова увидела Мишкины глаза, и ей стало стыдно за себя. — Или во мне?
— Обманулся — не обманулся… Всё слова, слова… Жизнь умнее нас.
— С тобой что-то произошло. Что-то очень плохое. Я чувствую. Не хочешь говорить — не говори. У нас с тобой нет сейчас ничего важнее, чем твой глаз. Тебе нельзя нервничать. Вспомни, что Сергей Сергеевич говорил.
— Да не в том дело! — досадливо махнул рукой Марков.
— А тогда… Тогда я просто… слов не нахожу! Да как можно… из-за какой-то чепухи… Теперь для нас всё чепуха…
— Как сказать… — усмехнулся он, незряче глядя в голую стену.
— Вовонька, что случилось?
— Тебе это ни к чему.
— Хорошо, — отрывисто сказала Вера деланно-сухим безразличным голосом и встала. — У всех людей бывают такие моменты. Ты живой человек.
— Верочка, как думаешь, а не пора ли… остепениться твоему умному мужу?
— К чему ты это?
— У меня был вчера профессор Чижов. — Он сразу подобрался, напрягся. Голос зазвучал жестко, отрывисто. — Тут, видишь ли, такой расклад любопытный обозначился. Почему на самом деле взорвалась установка — знаем только мы двое: он и я. Больше никто. В том, что грохнуло, говоря формально, виноват шеф. Хотя это не вина, конечно. Заблуждение. Серьезное? О да! Будь здоров! Ошибка! Но за ней, я чувствую, стоит что-то колоссальное. Надо бы радоваться, да? Ан не так все просто. До этого колоссального ещё дожить надо. Дожить. А пока доживешь… В общем, если сегодня кто-нибудь узнает насчет установки, будет великий шум. Это как дважды два. А стрелочник тогда зачем? У нас в институте такой стрелочник — некто Митрофанов. Улавливаешь? Короче, так: я молчу. Чижов молчит, все шишки на Митрофанова. А молчание, Верочка, — золото! Мне за него профессор Чижов кандидатскую пишет, овация на защите, соискатель-слепой, слава героя и тэ дэ. Ну как, нравится?
— Какая… мерзость!
— А ты подожди, не горячись. Это в моем-то положения — двести пятьдесят целковых в месяц! Такими вещами не бросаются. Ты взвесь, подумай…
