Тень вроде бы прислушивается к тому, что я несу, а для меня главное – говорить уверенным и усыпляющим голосом, как политики с народом, общими округлыми фразами, в которых звучат привычные слова и потому не настораживают, не заставляют просыпаться, напротив – погружают в еще большую дрему.
Она увеличилась в размерах еще, нависает массивной темной каплей размером с барана и вот-вот вырастет до габаритов коровы.
Я еще раз прислушался к себе уже с пристрастием, никакой угрозы пока нет, а только вроде бы некое смутное любопытство со стороны этого непонятного образования.
В коридоре послышались легкие шаги. Дверь осторожно приоткрылась, брат Жильберт заглянул вполглаза.
– Брат паладин… можно войти?
– Заходи, – сказал я.
Пока переступал порог, я бросил быстрый взгляд на тень, но на том месте уже пусто, оранжевый свет свечей освещает угол ровно и чисто, высвечивая каждую щербинку в камне.
Он перехватил мой взгляд, глаза стали тревожными.
– Что-то стряслось?
– Да как тебе сказать, – ответил я медленно.
– Брат паладин, – воскликнул он с укором, – так и скажите, мы же здесь все братья!
– Садись, – сказал я и указал на скамью. – И держись за стол, а то упадешь.
Он сел, глядя настороженно, спросил шепотом:
– Что-то про эту тварь?
– Ты догадостный, брат, – похвалил я.
– Тогда, – сказал он быстро, – может быть, сказать братьям?
– Только не всем, – ответил я.
– Понял, – сказал он быстро и торопливо выскользнул за дверь.
Через четверть часа в келью тихонько и смиренно вошли братья Смарагд, Гвальберт, Жак и следом сам Жильберт.
– Садитесь, братья, – пригласил я. – Вина, кофе?
Гвальберт проговорил медленно и с сомнением:
– Если послать за вином, это будет слишком заметно…
– Не будет, – заверил я. – Чтобы творить вино, можно и не быть святым.
Гвальберт спросил осторожно:
– Брат паладин?
Я кивнул на столешницу, сосредоточился, и перед монахами начали появляться грубо сделанные глиняные кружки, доверху наполненные вином.
Брат Жак опомнился первым, жадно цапнул свою, все смотрели, как он поднес ко рту и сделал первый глоток. Судя по его довольной роже, вино оказалось лучше, чем он ожидал.
Остальные зашевелились, кто-то взял сразу, кто-то еще посматривал на других, только Гвальберт проговорил озадаченно:
– Но… как?
– Мир немножко шире, – пояснил я, – чем Храм и ваш монастырь. В нем много такого, о чем не знают ваши горации и курации.
Он покачал головой.
– Если творить без святости, то это магия.
– Паладин не может быть святым, – ответил я, – в привычном значении слова и в понимании простых людёв. Потому что с мечом и весьма как бы нередко проливает… ну, не вино, вино он не прольет. Однако этим проливанием не вина выполняет волю Господа! Потому ему, то есть мне, дано больше, чем тем, кто сидит тихо и старается не замарать белые ручки. Пусть даже с чернильными пятнами. Всевышний тоже шесть дней творил мир в поте лица своего, и, думаете, ни разу не испачкался?
Гвальберт, как и остальные, ощутил упрек, сказал примирительно:
– Каждый из нас выполняет волю Господа, брат паладин. Хотя ты прав, меньше ноша – меньше плата… Чудеснейшее вино! Даже не представлял, что такое возможно.
Остальные помалкивали, не отрываясь от кружек. Брат Смарагд осушил первым и спросил дерзко:
– А снова наполнить сумеешь?
Гвальберт сказал сурово:
– Мы не пить сюда пришли!.. Брат паладин, ты сказал, что выяснил нечто?
– Да, – ответил я. – Сегодня я видел эту тварь снова…
Они слушали в молчании, как я ее описывал, хотя описывать нечего, я мог только как можно лучше передать впечатление, и, похоже, на них это тоже подействовало.
Кто-то побледнел, кто-то молча засопел и опустил голову, а Гвальберт тихохонько упомянул нечистого.
– Вот и все, – закончил я. – Думайте, что в поведении этой твари настораживает.
– Что? – спросил Жильберт.
– Полуразумное поведение, – пояснил я. – Я здесь единственный чужак, и она выделила именно меня. Случайно ли? Сомневаюсь. Ладно, еще вопрос: а не мог кто-то из монахов…
Конец ознакомительного фрагмента.
