— Монтсе, сейчас же забирай детей. Мы уходим.
Монтсе посмотрела на него с овечьей кротостью и попыталась протестовать.
— Успокойся, Хуан Луис, — попросила она. — Все-таки день рождения твоей матери, ты потом будешь жалеть.
— Мне все равно: я сказал, что мы уходим, и мы уйдем.
— Но мне бы так хотелось, чтобы ты передумал…
Ее муж скрестил руки на груди и отрезал:
— Ничего не выйдет.
С глубоким смиренным вздохом Монтсе начала собирать детей, оцепеневших при виде отцовской ярости, и увела их из гостиной, предварительно заставив попрощаться со мной и с Матеосом. Старик, почувствовав присутствие Хуана Луиса, встал и с каким-то то ли извиняющимся, то ли умоляющим жестом адресовал нам немую растерянную улыбку, хотя без очков, наверняка, Хуан Луис и я представлялись ему лишь неясными размытыми силуэтами. Как только его жена и дети прошествовали мимо, Хуан Луис расцепил руки и уставился сначала на меня — я, как обычно, в ответ на его презрительный взгляд закатил глаза и пожал плечами, — потом на Матеоса и затем вышел, не произнеся ни слова и не меняя застывшего выражения искаженного лица.
Тогда я встал и поднял с пола каким-то чудом уцелевшие очки Матеоса. Я протянул их старику. Он нацепил их, взглянул на меня с явной тоской и, поскольку я не отреагировал, со смущенной улыбкой спросил:
— Что-то не так, правда?
В ответ раздался стук закрывающейся двери, который он, возможно, и не расслышал.
7
Застолье длилось недолго. В начале пятого мы сослались на важную встречу и распрощались с моей тещей, Кончей и Висенте Матеосом.
Пока мы обедали, прошел ливень и очистил воздух и улицы от липкой пыли, которая всегда остается после дневной жары. Выйдя на Виа Лайетана, я обнаружил среди однообразно-серых туч просвет голубого неба. Воздух был прозрачен и нежен, и пробившиеся лучи придавали краскам такую яркость, что все вокруг казалось только что нарисованным. Погруженная в обманчивое спокойствие Луиза внимательно вела машину по извилистым улочкам, охваченным послеобеденной спячкой.
По возвращении домой она сварила кофе и, пока мы его пили, непрерывно возмущалась матерью, ее семьей, Хуаном Луисом и Висенте Матеосом.
— В конце концов, даже лучше, что они ушли, — сказала она, облегчив душу, имея в виду Хуана Луиса, Монтсе и детей. — Мы хоть смогли спокойно поесть.
Это было правдой: по сравнению со столь богатым событиями аперитивом сам обед оказался почти скучным. Вероятно, он стал бы совсем скучным, если бы природный оптимизм и неистребимое жизнелюбие моей тещи не одержали верх над досадой, вызванной нетерпимостью Хуана Луиса, и не заставили ее снова пуститься в бесконечную болтовню. Этот поток пустых слов развеял смущение Матеоса и постепенно свел нервно-взвинченное состояние Луизы к усталой покорности, что не помешало ей вполне искренне смеяться над рассказами матери о забавных случаях времен ее молодости. В моем же случае возвращение к привычной, ничем не нарушаемой скуке семейного торжества лишало меня благодарной роли зрителя, которую мне удавалось сохранять до тех пор. Я попытался скомпенсировать эту потерю, моментально вернувшую меня к тревожным мыслям о себе самом и о своем положении, самозабвенно наслаждаясь «Фефиньянес» и мерлузой, приготовленной Кончей. В остальном же, удивительно, что из всех разговоров во время того обеда мне запомнился лишь сбивчивый рассказ Матеоса о его недавнем прошлом. Тот рассказ произвел на меня тягостное впечатление даже не самим перечислением драматических событий — крах его маленького посреднического предприятия по торговле винами, дававшего ему средства к существованию, потеря квартиры, где родились его дети, вынужденная необходимость прибегнуть к щедрости его вдовой сестры, с которой он делил кров и пищу, — а, скорее, униженно-ироническим тоном, с каким он обвинял себя во всех ошибках, словно они должны были казаться нам смешными, а не трагическими или хотя бы печальными. Особенно грустно, что в какой-то момент у меня возникло ощущение, хотя я сразу же постарался его отогнать, будто он выдумывает все эти несчастья, чтобы вызвать наше сочувствие, и в первую очередь сочувствие моей тещи. Конечно, ей все это уже было известно, но она продолжала слушать с видом добродетельного негодования, лишний раз подтверждавшим ее старинную привычку с презрением относиться к окружающей реальности.
— Ну вот, — вздохнула Луиза, наливая себе еще чашку, и начала укорять меня, словно небольшая мирная передышка во время обеда и пауза с питьем кофе снова вернули ей воинственный пыл, изрядно ослабленный ссорой с матерью и Хуаном Луисом. — Во всяком случае, ты тоже хорош: мог хотя бы предупредить меня об этом человеке!
Будто очнувшись ото сна, я спросил:
— О каком человеке?
— О Матеосе, о ком же еще! Ты мог сказать мне, что он придет на обед. По крайней мере, я бы подготовилась.
— Я не знал, что он придет на обед.
Луиза взглянула на меня с интересом.
— Тогда о чем ты собирался поговорить со мной вчера вечером? Ты же сказал, что это важно, правда?
Хотя я почти не переставая думал об этом, честно говоря, за весь день у меня не было ни времени, ни возможности разобраться в своих мыслях, продумать, в какой момент и каким способом приступить к делу. Возможно даже, что в глубине души я решил отложить объяснение, но сейчас с беспощадной очевидностью я понимал, что вряд ли представится другой такой же подходящий случай. Эта уверенность вновь всколыхнула все симптомы простуды: в голове помутилось, болезненно затекли мышцы, стало больно глотать.
— Важно? Ну, не знаю, в какой-то степени… — заговорил я. Встав с дивана, я подошел к стеллажу, достал томик Патриции Хайсмит и начал рассеянно листать его, как человек, ищущий, что бы почитать на ночь. — В любом случае, это не имеет отношения к делу. Ни к Матеосу, я хочу сказать, и ни к твоей матери.
— Тогда к чему имеет?
— Что, прости?
— О чем ты хотел со мной поговорить?
Перед тем как ответить, я снова поставил роман на место, достал из лежащей на столике пачки сигарету, зажег ее, сделал пару затяжек и, выдыхая дым, чтобы набраться мужества, сказал сам себе, что храбрый умирает лишь однажды, а трус умирает сто раз. Подумал я это без особой убежденности, потому что прекрасно помнил, как порой чувствовал в себе способность умереть столько раз, сколько понадобится, лишь бы избежать ситуации, значительно менее двусмысленной, чем нынешняя. Однако все же какой-то эффект эта фраза возымела, так как я, описав в воздухе круг зажженной сигаретой и не отводя взгляд от падающего из окна чистого неяркого света, вдруг услышал свои запинающийся голос:
— Да ладно, не знаю… Видишь ли, я тут за эти дни много думал…
Я посмотрел на Луизу, чтобы обнаружить на ее лице реакцию на свои слова, но увидел лишь отблеск иронии в заинтересованно горящих глазах и услышал ее вопрос:
— О чем?
— О многом, — ответил я, пожимая плечами и ощущая, как мой желудок словно наполняется ледяной пеной, когда продолжил: — О нас, о нашей жизни.
— Так, — произнесла она холодно, наклоняясь за пачкой сигарет, по-прежнему лежащей на столе.
Поджав губы с задумчивым видом, Луиза вытащила сигарету, прикурила, сделала несколько глубоких затяжек и, выпуская дым через нос, на миг прикусила нижнюю губу, будто пробуя ее на вкус, а затем спросила:
— И к какому выводу ты пришел?
— Ни к какому, — поспешно заверил я, отводя взгляд от Луизы.
Я стал беспокойно расхаживать по гостиной, уставившись в ромбики плиток на полу.
— Дело только в том, что… да ладно, у меня иногда создается впечатление, будто уже какое-то время у нас не все в порядке.
— Ты имеешь в виду у тебя и у меня?
— Да, да, именно, — не глядя на нее, подтвердил я, нервничая и пытаясь храбриться. — Я это и имею в виду. И не говори, что у тебя не бывает такого ощущения.
— Я не знаю.
— Нет, конечно, я тоже не знаю, — довольно нелепо согласился я. — Я хочу сказать, что, наверное, все супружеские пары иногда испытывают тяжелые времена, правда?
— Полагаю, что да. Но совершенно не понимаю, почему именно сейчас.
— Почему именно сейчас что?
— Почему именно сейчас тебе вдруг захотелось обсудить это, если ты уже давно заметил, что не все в порядке.
— Но ведь когда-то надо это сделать, так? Я ведь тебе говорил, что много думал.
— Да, но ты не сказал, к какому выводу пришел.
— Ни к какому, — продолжал я настаивать. — Я тебе уже сообщил.
— Ты уверен?
— Конечно. Ведь то, что я думал, это нормально. Просто надо попытаться исправить это, и все. Вопрос только в том, как найти способ, правда?
Луиза слегка кивнула с непонятным мне выражением на лице. Я остановился у телевизора и взглянул на нее. Она наклонилась на диване, опершись локтями на колени, и напряженно глядела на книжные полки в глубине комнаты. Зажатую в пальцах дымящуюся сигарету она держала над пепельницей на столе и непрерывно постукивала по фильтру, стараясь, чтобы огонек оставался чистым, без пепла.
