Она была удобного роста: ее макушка как раз упиралась в его подбородок.
Часть Сашкиной одежды сбежала вниз по течению: они потом вместе искали мокрые брюки, майку, служившую чалмой, а одну кеду так и не нашли.
Как они не утонули, спрашивал себя после Сашка: то она, оказавшись внизу, уходила под воду, то он.
На вкус Тая была железистая, магниевая, сульфатная. Радиоактивная.
На берегу, гортанно напевая, она сплела два венка из плюща, куда вкрутила по чайной веточке, кизиловой, грушевой, по кустику колючей иглицы. Бензоножницы лежали тут же, но она рвала травы руками, даже колхидскую иглицу, а мочалистый стебель плюща перегрызла зубами. Потом торжественно водрузила один венок на его голову, другой – на свою. Венки отличались вплетенными цветами: пурпурный ятрышник во лбу венка – для него и белейшая вечерница – для нее. Сашка ничему не удивлялся: он думал, что так и должно быть. Пускай и колючая иглица: да, не только цветочки, всякое будет в их жизни, да. Глаза у девушки потеплели: насекомое уползло, птенец нашелся, хвощ срезали. Нет у нее никакого сотрясения, и повреждения мозга нет, понял Сашка. Она умна, она чертовски умна, умна, как… сорок тысяч студенток МГУ.
И вот двое, увенчанные дарами Змейковского ручья, взявшись за руки, вышли на тропу. У Сашки на плече – рюкзак, в левой руке – бензоножницы. Он шел в одной левой кеде – вначале он решил отдать ее Тае, но кеда оказалась слишком велика, и Тая сказала, что босиком ей привычнее; тогда Сашка твердо пообещал ей новые босоножки, самые лучшие, решив, что мотоцикл может подождать.
Измайловка, полускрытая паводковой зеленью самостийного леса и ластящихся к домам изнеженных человеком садов, приближалась: выскакивали, взблеснув стеклом, окошки, с каждым шагом выдвигались вперед фрагменты крыш – серых шиферных, красных и зеленых черепичных; вонзались в безоблачный озон коротенькие печные трубы (горизонтальные газовые не дотянулись до села).
– Там твой дом? – спросила Тая, указывая на поселок внизу.
Сашка помотал головой:
– Скоро. Совсем скоро. Только дождемся автобуса… Бабушка, небось, дома, ну, ничего… а отец – на работе. Я тебя с ними познакомлю.
Они уже спустились к асфальтовому шоссе, до чайной фабрики было рукой подать, когда из-за поворота вынырнул милицейский уазик. Тая остановилась, во все глаза глядя на машину. Уазик резко затормозил, из него выскочили два милиционера в форме и направились к ним…
– Это я, – сказал Сашка.
Тая засмеялась и кивнула, ткнув пальцем себе в грудь:
– А это я.
Венок из трав лихо съехал ей на один глаз, крестики цветочков вечерницы, собранные в семицветия, выбились из венка и висели на обломанном стебельке.
Сашка поднял бензоножницы наперевес, заслоняя девушку, и твердо сказал:
– Это я оскопил того сатира, запомни, Тайка, – это я.
Глава 9
Предложение, от которого невозможно отказаться
– Но, но, но! – плюхнувшись рядом с Кулаковым, бормотал краснолицый. – Эт-то еще что?! Мы так не договаривались! Приходи-ка в себя! Понятное дело, не каждый день увольняешься из жизни… по собственному желанию. Но пора и честь знать!
Стащив с головы войлочную шляпу – антагонистку валенок, северянин принялся обмахивать ею Кулакова, и тому показалось, что сквозь глаза и мозг с лепетом, трепетом, щебетом пронесся восторженный рой красноватых крылатых созданий величиной с детский ноготок… тех же божьих коровок?.. Во всяком случае, Кулаков очухался. Голова была легкой, вычищенной изнутри, вылущенной, как орех из чужеродной скорлупы.
– А если бы, сверзившись вниз, ты убил бы кого-нибудь в толпе? Например, свою начальницу?! Хорошо бы это было?! – спрашивал краснолицый, качая головой, на которую уже опять была нахлобучена войлочная шляпа, непременный атрибут курортников тридцатых – шестидесятых годов. – При росте в два аршина десять вершков, да в пять пудов весом, и учитывая, что высота тут саженей десять, это вполне вероятно. В прессе бы написали: такой-сякой-немазаный, совершая самоубийство, в процессе смерти совершил еще и убийство… Ай-я-яй, как бы неудобно получилось! Конечно, такие курьезы случаются в судьбах, но довольно редко.
– Кто вы такой? – совершенно очнувшись, пре-рвал болтовню кавалериста Кулаков и, помедлив, подал незнакомцу свою визитку.
– Разве я не представился? – удивился северянин, принимая визитку раскрытыми в ножницы указательным и средним, причем «ножницы» вырезали ее из поля зрения, а вытащил незнакомец визитку уже из левого уха Кулакова. «Мелкий фокусник, – разочарованно подумал Кулаков. – Отсюда и божья коровка… Значит, тоже столичный ферт, да и вся недолга…» А кавалерист, вскочив с кушетки, браво щелкнул каблуками армейских ботинок, но с дальнейшим вышла некоторая заминка: фокусник опустил голову и наморщил лоб, как будто припоминал собственное имя: – Ме… Бе… Фи… – Побекав и помекав некоторое время, он наконец произнес: – Зови меня Филипп… – и, приосанившись, прибавил: – Красивый… Да, Филипп Красивый.
Фамилия – или псевдоним – были даны фокуснику (или, скорее, взяты им) словно бы в издевку: ничего красивого в лице гостя не имелось. Впрочем, и особенно некрасив он тоже не был. Так, серая личность, которую забудешь, едва растворится в толпе. А новый знакомец продолжал, размахивая руками:
– Конечно, можно сказать, что это плагиат, что человек с таким именем уже жил здесь, причем был королем, не чета некоторым, что я слямзил королевское имя. Но, увы, насколько я понимаю, прогресс на Гее еще не дошел до такой степени совершенства, чтобы имена не повторялись, чтобы у каждой самоценной личности, имеющей только ей принадлежащие отпечатки пальцев – добавлю: как и сами пальцы, – имя бы в точности соответствовало этому перстяному коду.
– Что вы заладили: Гея да Гея, – ворчливо перебил его Кулаков. – Никакая это не Гея… По-русски это Земля. И вы что… хотите сказать, что откуда-то сюда прибыли, так, что ли? Может быть, с другой планеты?! – саркастически закончил Кулаков, который на самом деле обмирал и холодел, несмотря на жару, от какого-то необыкновенно нового ощущения себя в ландшафте реальности, и ландшафт этот казался ему резче и ярче, чем обычно, – да что! – просто грандиозным, не в пример тому, что было прежде.
Филипп Красивый напыжился и проговорил:
– Планета у нас одна на всех многожителей. Можно сказать, можно сказать, что… – тут в руках его оказалась книга Брагинца в мягком черном переплете (то, что это та самая «Роза мира», Кулаков понял по загнувшемуся верхнему уголку фолианта), и «кавалерист», заглянув наугад в раскрывшуюся книгу, прошептал: – Можно сказать, цитируя этого автора, что мы прибыли сюда из глубин Ш-ш-ш-аданакара… Но опять же повторюсь: это имя тоже вполне условно.
– Кто это мы? – не уточняя главного, зацепился Кулаков за местоимение.
– Десант, делегация, посольство…
– Посо-ольство-о?! – протянул Кулаков, силясь вспомнить что-то недавнее.
– Ну да, посольство, можно сказать и так. Кое-кто высадился сюда раньше, кто-то прибудет позже. Гости съезжались на дачу, а встретились у театрального разъезда. Прибыли, так сказать, к заключительному акту по казенной надобности в день саранчи и век невинности. Состоятельное общество и души черных людей на дороге к маяку. Фиолетовый цвет – сердце тьмы. Пригоршни праха в толковании сновидений. Средний ход, сердце, одинокий охотник! Кролик, беги! Вещи рассыпаются в прах…
– А где Брагинец? – прервал бред пришлеца взволновавшийся вдруг Кулаков, вскочил с места и подбежал к балюстраде: он уже давно не слышал гула толпы и теперь убедился, что в фойе нет ни единого человека. – Показ уже начался? – повернулся он к краснолицему, который стоял рядом с ним и, точно в трансе, бормотал: «Прощай все это, пойди и скажи это на горе…»
Филипп Красивый помолчал и, пожав плечами, ответил:
– Новую жизнь всегда приходится начинать в самый неподходящий момент.
– Монтаж! – воскликнул Кулаков. – У меня монтаж в восемь часов, не успеем смонтировать к эфиру! – Он сунул руку в карман за мобильником, чтобы позвонить Брагинцу, и вдруг понял, о каких пустяках волнуется. Фантомное беспокойство отрезанного ломтя жизни.
– Если захочешь, вернешься на студию, будешь работать там, как и прежде. Домашнюю скотину выгоняют на работу; зверей, наоборот, кормят за то, что они сидят в клетках штатного расписания, занимая окружающих своим видом, – говорил меж тем краснолицый. – А пресным людям не место в мировом океане открытого общества. Судьба выворачивает человека наизнанку, как прилежная хозяйка выворачивает пододеяльник, когда его полощет, потому что знает: грязь скапливается в уголках. Выражаясь высоким штилем, парки прядут нити судеб – мотают нервы, грубо говоря. Не буду уподобляться этим паучихам… одним словом, у меня к тебе, Кулаков, деловое предложение. Я знаю, что ты человек неделовой, в площадном смысле этого слова, и предложение будет не то чтобы деловым, а, скажем так… дельным. Ты, я тебе прямо скажу, профукал свою жизнь: на пиру, считай, и не был. Между датами рождения и смерти можно прожить несколько жизней, а можно не успеть и одной – так вот, последнее к тебе относится! Прожил за сорок лет сорок недель. Сегодня я, как хозяин пира, как щедрый хозяин пира, предлагаю тебе расширение границ и возможностей! Выбирай все, что на душу ляжет… Что там у нас по прейскуранту? – щелкнул пальцами фокусник – и на крашенных белилами стенах и впрямь, как поданное официанткой с брезгливой миной меню, – официантки, впрочем, и вовсе не было – стали, буква за буквой, точно распыленные из невидимых баллончиков с красками, возникать ломаные буквы: черные – власть, золотые – богатство, синие – слава, красные – любовь, белые – странствия.
