здравоохранения — главного и образцового учреждения всей британской системы социальной защиты — которая была выстроена при правительстве лейбористов и уцелела при всех кабинетах консерваторов. И в Северной Америке, и в Европе, при всей остроте политической борьбы в период с 1945 по 1970 год, политические разногласия между лидерами основных партий были минимальными[67].
Но в основе этих успехов социал-демократии лежало наследие, которое было столь очевидным, что его часто принимали за что-то само собой разумеющееся. Выход из Великой депрессии «с помощью» Второй мировой войны — это был, конечно, вовсе не какой-то нечаянно подвернувшийся «пакет мер стимулирования экономики».
Это был единый титанический рывок, и в то время лидеры стран должны были говорить с людьми об их общей принадлежности и взаимных обязательствах. Это наследие превратило каждую из стран в гигантское единое сообщество, в общество, глубоко осознающее свою общую идентичность и значение взаимных обязательств и взаимной помощи. Люди были готовы к восприятию идей социал-демократов о связи действий каждого индивида с их последствиями для коллективного целого. В течение первых послевоенных десятилетий богатые готовы были мириться со ставками подоходного налога на уровне выше 80%; молодые готовы были служить по призыву в армии; в Великобритании даже криминал сдерживал свои инстинкты, чтобы в стране сохранялась невооруженная полиция. Все это создало предпосылки для огромного возрастания роли государства в соответствии с основными принципами социал-демократии.
Однако социал-демократическое государство все более подпадало под контроль утилитаристского и ролзианского «авангарда»; моральное государство выродилось в патерналистское. Это не имело бы такого значения, если бы новый авангард понимал, что без постоянного возрождения идей общей принадлежности это чрезвычайно ценное наследие будет растрачено. Однако он не только не понимал этого, но и делал ровно обратное. Утилитаристский авангард проповедовал глобализм, а ролзианцы поощряли специфическое групповое самосознание тех или иных «жертв». Постепенно социальная база социал-демократических идей была размыта, и к 2017 году социал-демократические партии всех западных стран потеряли своих избирателей, и под угрозой оказалось само их дальнейшее существование[68]. Понятия, введенные нами в главе 2, помогут нам понять, почему это произошло.
Упадок морального государства: расшатывание социал-демократического общества
Крушение социал-демократии еще более ускорилось тем, что постепенное подтачивание представлений о необходимости взаимных обязательств происходило именно тогда, когда потребность в них становилась все более ощутимой: структурные сдвиги в экономике порождали разлад и неустроенность в жизни все большего числа людей. Ценой впечатляющего экономического роста того времени было усложнение человеческой жизни. Эта новая сложность жизни, в свою очередь, требовала освоения новых, более специализированных профессий, для них требовались высокообразованные люди, а это вызывало беспрецедентный рост высшего образования. Эти глубочайшие структурные сдвиги не могли не повлиять на самосознание людей.
Чтобы понять, почему этот коктейль оказался смертельным для социал-демократии, я хочу предложить некую модель. Любая хорошая модель основана на допущениях, которые упрощают объект и сами не являются чем-то неожиданным, но дают неожиданные результаты. В идеале модель выявляет какие-то моменты, которые, после того как она сформулирована, кажутся очевидными, но до этого нами не осознавались. Обычно модели представляют рядами уравнений, но я попробую изложить свою в нескольких предложениях[69]. Она довольно проста, но понимание того, как она работает, требует некоторого терпения. Наградой за это терпение будут весьма интересные вещи, которые она выявляет. Я начну с некоторых психологических фактов, дополняя их затем кое-какими данными экономической науки.
Мои психологические допущения довольно элементарны, но далеко не так примитивны, как абсурдная патология рационального экономического мужчины. Этот тип вымер еще в каменном веке, и ему на смену (как мы видели выше) пришла рациональная социальная женщина. Моделируя ее поведение, я опираюсь на положения экономической теории идентичности — научного направления, созданного Джорджем Акерлофом и Рэйчел Крэнтон. Предположим, что все мы имеем два объективных момента нашей идентичности: работу и национальность. Идентичность есть источник уважения, которое отчасти обусловливается каждым из этих параметров. Чтобы определить, какую именно «долю» создает каждый из них, предположим, что уважение, обусловленное работой, связано с доходом от нее, а уважение, связанное с национальностью, отражает престиж соответствующей нации. После этого мы вводим момент выбора, который мы назовем значимостью. Хотя эти объективные параметры идентичности — работа и национальность — нам не подконтрольны, мы можем выбирать, какой из них мы считаем самым значимым для себя. «Вес» параметра идентичности, который я признаю для себя более значимым, возрастает — это работает как особая карта в игре: она удваивает уважение, «производимое» тем параметром, на который я положил эту карту. Введение такой «карты значимости» имеет еще одно следствие: оно делит всех нас еще на две группы: тех, кто считает более значимой свою работу, и тех, кто считает более значимой свою национальность. Выбирая более значимый для меня параметр идентичности, я одновременно выбираю ту или иную из этих двух групп. Я извлекаю дополнительную «порцию» уважения из членства в этой группе, и оно зависит от уважения, которым пользуется группа.
Сводя теперь все это вместе, мы видим, что уважение к каждому человеку формируется из четырех частей. Одна обусловлена работой, другая — национальностью, третья, дополнительная часть — тем, какой из этих двух факторов мы считаем более значимым для себя, и, наконец, четвертая — чувством принадлежности к группе, которая считает значимым тот же параметр идентичности, что и мы. Чтобы как-то конкретизировать размер этой последней части, предположим, что она просто равна среднему значению «уровня уважения» каждого члена группы, создаваемого тремя остальными «порциями». Как же мы решаем, какой из параметров идентичности считать более значимым?[70] Здесь нам и потребуется знание экономической науки: наша «рациональная социальная женщина» считает уважение полезным, и максимизирует эту полезность: именно в этом проявляется ее «рациональность». Теперь мы можем применить эту небольшую модель к послевоенной истории нашего общества.
Сразу после Второй мировой войны неравенство в оплате труда было умеренным, а принадлежность к нации давала престиж, так что даже самые высокооплачиваемые работники максимизировали свою полезность, проистекающую из уважения, выбирая в качестве значимого фактора свою национальность, а не свою работу. Суммируя четыре «порции» уважения, мы видим, что его распределение в обществе было достаточно равномерным. Все извлекали одну и ту же долю уважения из своей национальной идентичности; поскольку все считали этот фактор значимым, все получали одинаковую двойную «порцию»; поскольку все избрали в качестве значимого один и тот же параметр идентичности, все извлекали одинаковую порцию уважения из принадлежности к своей группе, признающей этот фактор значимым; таким образом, различия в уважении были обусловлены только умеренными различиями в оплате труда.
Посмотрим
