class="p1">Итак, подведем предварительный итог. Часть населения, представленная образованными людьми и профессионалами, все больше уходила от национальности как основного параметра своего самосознания, предоставляя менее удачливым членам общества держаться за нее и далее, несмотря на ее сниженный статус. Это, в свою очередь, ослабило осознание всеми членами общества их общей идентичности. Это ослабило убеждение тех, кому больше повезло в жизни, в том, что у них есть обязательства перед теми, кому повезло меньше, и подорвало сложившиеся после 1945 года представления о том, что состоятельные люди должны быть готовы платить высокие перераспределительные налоги, чтобы помогать бедным. По крайней мере такой вывод согласуется с очень значительным снижением максимальных налоговых ставок с начала 1970-х годов.
Теперь мы готовы сделать следующий шаг: менее удачливая часть населения наблюдает это ослабление чувства долга на стороне более удачливой. Это все-таки сложно не заметить, а здесь речь идет о вещах, существенных для более бедной части населения. Поскольку это так, может ли это как-то повлиять на степень доверия простых людей по отношению к тем, кто находится на более высоких ступенях социальной лестницы? Достаточно задать этот вопрос, чтобы понять всю очевидность ответа: да, доверие понизится. Если само образованное сословие отличает себя от менее образованного и считает, что его обязательства по отношению к последнему стали меньше, последнему глупо по-прежнему доверять ему так же, как оно доверяло ему, когда знало, что значимые факторы идентичности для всего общества одни и те же. Мы доверяем людям, когда мы убеждены в том, что можем предсказать их поведение. Мы гораздо увереннее в наших собственных прогнозах, когда мы можем уверенно применять приемы, основанные на так называемой теории чужого сознания: я предсказываю поведение другого, представляя, как я сам поступил бы на его месте. Но использование этого метода надежно только в той мере, в какой я уверен, что у нас общая система убеждений. Если наши системы убеждений радикально различны, я не могу представить себя на месте другого, поскольку я не вхож в ментальный мир, законы которого диктуют его поведение. Я не могу ему доверять.
Утилитаристский авангард даже разработал теорию, в которой предсказывалось снижение доверия и предлагались способы его предотвращения. Генри Сиджвик, профессор моральной философии Кембриджского университета и убежденный последователь Бентама, настаивал на том, что правящий авангард должен скрывать свои истинные цели от остального населения. Он считал, что в ситуации ослабления доверия можно пойти и на обман[75]. Конечно, выявившаяся неспособность авангарда, оказавшегося у руля государства, устранить новые социальные напряжения, немало способствовала серьезному снижению доверия к правящему классу после 1970 -х годов. Но вопреки нелепой и самоубийственной идее Сиджвика корни этой проблемы намного глубже простой неспособности государства добиться желаемых результатов.
Но и это снижение доверия — еще не последняя точка в процессе распада социал-демократии. Следующий шаг вниз — это последствия снижения доверия для возможности дальнейшего сотрудничества. В сложном обществе наличие доверия делает возможным бесчисленное количество отношений, и если доверие нарушается, сотрудничество начинает «сбоить». Люди начинают больше полагаться на правовые механизмы как гарантию обеспечения должного поведения (это, безусловно, хорошо для юристов, но не обязательно хорошо для всех остальных). С ослаблением чувства долга, испытываемого людьми востребованных профессий по отношению к согражданам, уже не имеющим с ними общей значимой идентичности, их поведение становится более беспринципным. Люди востребованных профессий могут даже считать остальное население «бакланами» и гордиться умением «обчищать лохов». В утечках из электронной почты высших руководителей финансовых компаний видно, что в этих кругах бытовали именно такие взгляды. Принцип работы Уолл-стрит в годы, предшествовавшие финансовому кризису, был весьма точно охарактеризован Джозефом Стиглицем: «найти лохов». Очевидно, что все это усиливает действие глубинных факторов структурных перемен в экономике, вызывающих рост неравенства.
Почему мы с опаской относимся к идеям общей национальной идентичности
Люди опасаются признавать национальную идентичность значимым для себя фактором, и причины для этого вполне понятны: национализм уже приводил к некоторым поистине ужасающим вещам. Неявным образом черты, которые можно сделать основанием для исключения других, подразумеваются любой идентичностью, но дело принимает по-настоящему опасный оборот, когда такие черты оказываются явными и используются как основания для враждебности по отношению к другим: «мы» — это «не они», а «они» — объект нашей ненависти: мы желаем им зла. Возникает агрессивная идентичность. В некоторых ситуациях агрессивная идентичность может даже быть здоровым явлением. Например, спортивные команды показывают лучшие результаты, когда они воспринимают борьбу с другой командой как соперничество; то же самое справедливо для многих частных компаний. Такое соперничество благоприятно для всех нас, оно заставляет людей напрягать силы, и это одно из недостаточно ценимых преимуществ капитализма. Но исторически самые опасные формы агрессивных идентичностей — это конфликты больших групп людей, которые относят себя к какому-то этносу, религии и национальности и противопоставляют себя другим. Это приводило к погромам, джихаду и мировой войне.
Немногие страны пострадали от такой агрессивной идентичности больше, чем Германия. В XVII веке Тридцатилетняя война между католиками и протестантами полностью опустошила процветавшую до этого страну. В конце концов эта война завершилась Вестфальским миром, который, по существу, привел к тому, что вместо религии значимой идентичностью стала национальность. Мир действительно был восстановлен, но в конечном счете он привел Германию к ужасам национал-социализма, холокоста, мировой войны и военного поражения. Не удивительно, что сегодня большинство немцев стремятся построить более широкую идентичность и с таким энтузиазмом продвигают идеи единой Европы.
Но Европа — это не просто кусок суши, которому можно привить тот или иной государственный строй. Как мы уже видели, государство будет работать лучше, если границы политической и гражданской власти совпадают с границами общей идентичности. Если они не совпадают, то либо границы идентичности должны приспособиться к границам государства, либо наоборот. Во всех современных обществах в основе функционирования механизмов политической власти лежит очень умеренный уровень принуждения и высокая степень добровольного соблюдения норм. Добровольное соблюдение норм невозможно без уже упоминавшегося нами чувства долга, которое делает из обычной власти авторитет. Если людям не свойственно это чувство, у власти остается только три варианта действий. Первый — заставить население соблюдать требования посредством реального принуждения: северокорейский вариант. Второй — попытаться реализовать первый вариант, но получить в ответ организованное насилие против государства: сирийский вариант. Третий — осознать ограниченность своих возможностей и прийти к своего рода театру: власть издает свои распоряжения, зная, что их будут игнорировать, а те, к кому они обращены, находят способы избегать их выполнения, не делая это слишком уж явно и беззастенчиво. Таким оказался опыт Европейского союза,
