Когда Пушкин умер, Наталья Николаевна оказалась в состоянии близком к помешательству: она кричала и плакала, бросившись перед мертвым на колени, то склонялась лбом к его оледеневшему лбу, то к груди его, называла его самыми нежными именами, просила у него прощения, трясла его, чтобы получить ответ. Присутствовавшие при этом опасались за ее рассудок.
Затем у нее начались конвульсии, продолжавшиеся несколько дней. Они были так сильны, что ноги ее касались головы, а потом расшатались и все зубы. В состоянии крайнего экстаза она бросилась на колени перед святыми образами и сказала, что не имела никакой связи с Дантесом, допуская лишь ухаживания. Вслед за тем, схватив за руку доктора В. И. Даля, в отчаянии произнесла: «Я убила своего мужа, я – причина его смерти. Но Богом свидетельствую, я чиста душою и сердцем».
Может ли существовать более убедительное доказательство ее невинности и чистоты? Много писали и говорили обо всем этом, но из великого множества оценок ее роли в совершившейся драме наиболее объективной представляется та, какую дала упоминавшаяся уже Е. Н. Мещерская-Карамзина в письме к княгине М. И. Мещерской: «Собственно говоря, Наталья Николаевна виновна только в чрезмерном легкомыслии, самоуверенности и беспечности, при которых она не замечала той борьбы и тех мучений, какие выносил ее муж. Она никогда не изменяла чести, но она медленно, ежеминутно терзала восприимчивую и пламенную душу Пушкина. В сущности, она сделала только то, что ежедневно делают многие из наших блистательных дам, которых однако же из-за этого принимают не хуже прежнего. Но она не так искусно умела скрыть свое кокетство, и что еще важнее – она не поняла, что ее муж иначе был создан, чем слабые и снисходительные мужья этих дам».
Царь и вдова поэта
После смерти мужа Наталья Николаевна продолжала болеть и из-за этого не смогла проводить гроб в Псковскую губернию, куда по приказу Николая повез тело Пушкина его друг А. И. Тургенев. Но как только она встала на ноги, то преисполнилась решимости выполнить последнюю волю покойного мужа. Княгиня В. Ф. Вяземская вспоминала, что, умирая и прощаясь с Натальей Николаевной, Пушкин сказал: «Ступай в деревню, носи по мне траур два года и потом выходи замуж, но за человека порядочного».
16 февраля 1837 года она с сестрой Александрой, братьями, матерью и всеми детьми выехала в Полотняный завод, куда и приехала 21 или 22 февраля, не остановившись в Москве ни на один день. Но жизнь в Полотнянном заводе оказалась по многим причинам нелегкой, и в ноябре следующего года Наталья Николаевна возвратилась в Петербург. Она поселилась у своей сестры Александры на Аптекарском острове и жила там смиренной монашкой, никого не принимая и никуда не выезжая. Только позже стала она навещать двух своих теток – графинь Е. И. Загряжскую и С. И. де Местр. Затем круг ее посещений расширяется – она навещает семью поэта и критика П. А. Плетнева – одного из ближайших друзей Пушкина, которому поэт посвятил «Евгения Онегина». Одновременно Наталья Николаевна восстанавливает связи с Карамзиным и вскоре знакомится с М. Ю. Лермонтовым.
Сначала Лермонтов чуждался Натальи Николаевны, и она даже подозревала «предвзятую враждебность». Однако в 1841 году, перед отъездом на Кавказ, Лермонтов сердечно разговорился с ней, и Наталья Николаевна расценила это как свою победу, но не как «победу красоты», а как «победу сердца». И ей радостно было потом сознавать, что Лермонтов, вскоре тоже павший на дуэли, унес с собой в могилу не дурное мнение о ней.
15 мая 1841 года Наталья Николаевна впервые после смерти Пушкина выехала с детьми в Михайловское. Такая задержка объяснялась прежде всего тем, что из-за канцелярской волокиты ее долго не признавали законным опекуном. Только в январе 1841 года наконец признали, и она решила по весне ехать в Михайловское. 19 мая она приехала в деревню и на следующий день отправилась на могилу мужа. Там, с мая по август, произошло второе перезахоронение Пушкина: могила его была превращена в склеп, а над ним поставлен памятник, сделанный известным петербургским мастером Пермагоровым и привезенный в Святые Горы еще до ее приезда.
В октябре 1841 года вся семья возвратилась в Петербург, а через два месяца у Натальи Николаевны произошла довольно неожиданная встреча. В конце декабря она поехала в английский магазин, чтобы купить рождественские подарки детям, и встретила там Николая, который, по обыкновению, в этот же день приезжал за подарками для своих детей. Он очень милостиво разговаривал с ней, впервые встретив Наталью Николаевну после смерти Пушкина. И только после этой встречи она снова появилась в свете.
«Император часто осведомлялся о ней у престарелой фрейлины Екатерины Ивановны Загряжской и выражал желание, чтобы Наталья Николаевна по-прежнему служила одним из лучших украшений его царских приемов. Одно из ее появлений при дворе обратилось в настоящий триумф. В залах Аничковского дворца состоялся костюмированный бал в самом тесном кругу. Е. И. Загряжская подарила Наталье Николаевне чудное одеяние в древнееврейском стиле – по известной картине, изображавшей Ревекку… Как только начались танцы, император Николай Павлович направился к Наталье Николаевне, взяв ее руку, повел к императрице и сказал во все-услышание: „Смотрите и восхищайтесь!“ Императрица Александра Федоровна навела лорнет на нее и ответила: „Да, прекрасна, в самом деле прекрасна! Ваше изображение таким должно бы перейти к потомству“. Император поспешил исполнить желание, выраженное супругой. Тотчас после бала придворный живописец написал акварелью портрет Натальи Николаевны в библейском костюме для личного альбома императрицы».
Далее царь продолжал относиться к Наталье Николаевне с заботой и вниманием. А меж тем настала пора, когда с ней готовы были разделить свою судьбу и блестящий дипломат Н. А. Столыпин, и штабс-капитан лейб-гвардии конной артиллерии князь A. С. Голицын, и секретарь неаполитанского посольства в Петербурге Гриффео, и иные не менее достойные люди, имена которых не дошли до нас. А воздыхателям без серьезных намерений, как и прежде, не было числа!
Но судьбу свою Наталья Николаевна связала с 44-летним холо-стым генералом Петром Петровичем Ланским, с которым познакомилась в начале 1844 года. Главным отличием Ланского от прочих претендентов на руку Натальи Николаевны было то, что он искренне полюбил не только ее, но и ее детей, а это для матери было важнее всего. Сватовство, а потом и женитьба очень помогли карьере Ланского. Он исполнял обязанности командира лейб-гвардии Конного полка, шефом которого был Николай. Узнав о намечающейся свадьбе, император вызвался быть посаженным отцом. Однако Наталья Николаевна уклонилась от этого, настояв, чтобы свадьба была самой скромной и присутствовали бы на ней одни родственники. 18 июля 1844 года в Стрельне, в окрестностях Петергофа, где стоял полк Ланского, состоялось венчание. Николай прислал новобрачной в подарок бриллиантовый фермуар (нарядную застежку на ожерелье), велев при этом передать, что от будущего кумовства не дозволит так отделаться. И в самом деле, когда у них родилась старшая дочь Александра, государь лично приехал в Стрельню для ее крестин.
Женитьба Ланского на Пушкиной, конечно же, не остались незамеченными в свете. М. А. Корф 28 мая 1844 года записал в своем дневнике: «После семи лет вдовства вдова Пушкина выходит за генерала Ланского… В свете тоже спрашивают: „Что вы скажете об этом браке?“, но совсем в другом смысле: ни у Пушкиной, ни у Ланского нет ничего, и свет дивится только этому союзу голода с жаждой. Пушкина принадлежит к числу тех привилегированных молодых женщин, которых государь удостаивает иногда своим посещением. Недель шесть тому назад он тоже был у нее, и вследствие этого визита или просто случайно, только Ланской вслед за этим назначен командиром Конногвардейского полка, что по крайней мере временно обеспечивает их существование, потому что, кроме квартиры, дров, экипажа и прочего, полк, как все говорят, дает тысяч до тридцати годового дохода».
Впоследствии, навещая полк, Николай непременно приходил в дом Ланских. Когда же в полку праздновалось 20-летие его шефства (незадолго до смерти Николая), Ланской попросил разрешения поднести императору памятный альбом. «Государь дал свое согласие, выразив при этом желание, чтобы во главе альбома был портрет Натальи Николаевны Ланской как жены командира полка. Желание его было исполнено. Портрет Натальи Николаевны был нарисован известным в то время художником Гау. (Тем самым, который написал большинство портретов для Военной галереи Зимнего дворца, а также портрет Натальи Николаевны в альбом императрице в 1843 году. – В. Б.) С тех пор этот альбом хранится в Зимнем дворце».
Портреты, сделанные Гау в альбом императрицы и в памятный альбом Конного полка, были не единственными изображениями Натальи Николаевны, хранившимися в царской семье. Было и еще одно ее изображение, спрятанное от посторонних глаз императором, нежно и платонически любившим ее до конца своих дней. В. В. Вересаев записал со слов профессора В. А. Городцова, много лет проработавшего в Московском государственном историческом музее и при том присутствовавшего, что «лет двадцать назад, по-видимому, в самом начале XX века, в музей пришел какой-то немолодой человек и предложил приобрести у него золотые закрытые мужские часы с вензелем Николая I. Запросил этот человек за часы две тысячи рублей. На вопрос, почему он так дорого их ценит, когда такие часы с вензелем императора не редкость, принесший ‹…› сказал, что часы эти особенные. Он открыл заднюю крышку: на внутренней стороне второй крышки была миниатюра – портрет Наталии Николаевны Пушкиной. По словам этого человека, дед его служил камердинером при Николае Павловиче. Часы эти постоянно находились на письменном столе, дед знал их секрет, и когда Николай I умер, взял эти часы, „чтобы не было неловкости в семье“. Часы почему-то не были приобретены в Исторический музей. И так и ушел этот человек с часами, и имя его осталось неизвестным».
