— Мистер Пендред?
Безрезультатно.
— Мистер Пендред?
Мартин продолжал мерить комнату шагами, считая их вполголоса. Выражение его лица было настолько сосредоточенным, словно он сдавал экзамен. До Елены лишь теперь дошел смысл прощальной ухмылки констебля.
— Мартин? Мартин!
Он остановился как по мановению волшебной палочки. Глаз на нее он так и не поднял, но по крайней мере остановился.
— Мартин, меня зовут Елена Флеминг. Я дежурный адвокат; меня попросили, чтобы я приехала и дала вам совет…
Он перестал ходить, но внутри него все продолжало двигаться, и это движение проступало наружу в подергивании глазных мышц и ритмичном сжатии кулаков. Он стоял прямо перед Еленой, но взгляд его был устремлен на стену за ее спиной; он был похож на мошку, барахтающуюся в капле смолы, которой предстоит стать янтарем.
Однако это впечатление разрушилось, едва он произнес:
— Я этого не делал.
Он сказал это едва слышным шепотом, однако это была осмысленная фраза. Елена обратила внимание, что он еле заметно дрожит.
— Что?
Однако он уже сказал то, что хотел, и не собирался повторять это для удовольствия аудитории. Он продолжал стоять и смотреть в стену. Елена ощутила отчаяние оттого, что упустила брошенную ей наживку.
— Вы сказали, что не делали этого?
Однако ее призыв остался без ответа. Елена вздохнула и решила, что, раз диалог невозможен, следует перейти на монолог.
Мартин перешел на колыбельные. Было что-то невыразимо трогательное в том, как этот большой красивый сорокалетний мужчина исполнял «Шпротину-Джека»; дыхание перехватывало от того, как он повторял это снова и снова, сохраняя абсолютно невозмутимый вид.
— Чего ты не делал, Мартин?
Молчание.
— Мне сказали, что ты кого-то убил.
Мартин даже не повернул головы. Казалось, он за кем-то напряженно следит.
— Ты кого-то убил?
Мистер и миссис Шпрот продолжили заниматься своими гастрономическими изысками, однако темп исполнения начал убыстряться, и Елена вдруг поняла, что Мартин действительно переживает сильнейший стресс.
На мгновение она даже растерялась. И именно вследствие этого нараставшего страха она встала и, обойдя стол, подошла к нему. Вблизи он показался ей огромным, а оттого, что он дрожал, у нее возникла ассоциация с огромным бойлерным котлом, который вот-вот взорвется и уничтожит все вокруг.
— Мартин? — Она поймала себя на том, что у нее тоже дрожат руки, словно эта дрожь была заразной.
— …не ел он жира, а жена сказала, что еда постна… — Слова вылетали теперь с огромной скоростью, и таким же частым становилось его дыхание.
— Мартин?
— …и вот на пару дочиста слизали все они со дна… — Чем с большей скоростью он произносил слова, тем больше ей это напоминало вышедшую из-под управления и несущуюся во весь опор лошадь.
Она протянула руку.
— …не ел он жира, а жена…
«Если он сейчас не остановится, то лишится сознания», — подумала она и слегка прикоснулась к рукаву его рубашки. Обшлага у нее обтрепались, а на рукаве виднелось жирное пятно.
— …и вот на пару дочиста…
— Мартин, все хорошо. Ты можешь ни о чем не беспокоиться.
— …и шпрот наелся досыта…
— Я здесь для того, чтобы помочь тебе. Ты можешь не…
Он внезапно умолк и в буквальном смысле ожил, с головокружительной скоростью перейдя от полуавтоматизма к совершенно человеческим реакциям, от полной замкнутости к такой же открытости, от пассивности к деятельности.
Он внезапно схватил ее за запястье, не больно, но довольно крепко, так что Елена даже вскрикнула от неожиданности. И он со всхлипом, напоминавшим рев тюленя (Елена лишь потом поняла, что он плачет), обхватил ее руками, и слезы хлынули по его загрубевшему небритому лицу.
Не прошло и секунды, как она оказалась в его объятиях, — от него исходили власть и сила, а дыхание было громким и частым. От Мартина разило потом и затхлостью, и у Елены мелькнула паническая мысль: «Господи, да что же это происходит?»
Однако через некоторое время страх прошел, потому что он просто стоял и плакал.
Айзенменгер ждал на парковке за приземистым квадратным зданием полицейского участка, уродливая конфигурация которого скрывала его от неоновых огней, освещавших улицу. Слушая вечерний анализ последних политических новостей, он задремал и проснулся лишь через час, когда Елена открыла дверцу машины.
— Все? — поинтересовался он.
— На сегодня да.
Он включил двигатель и выехал на дорогу, свернув на правую полосу.
— И? — спросил он.
Она не сразу ответила.
— На самом деле я не должна тебе об этом рассказывать.
Но Айзенменгер считал, что она хоть чем-то должна компенсировать ему загубленный вечер.
— Ты считаешь, что я тут же побегу к ближайшему телефону, чтобы продать твою историю какой-нибудь желтой газетенке? — осведомился он.
Она опять ответила не сразу.
— Он арестован по подозрению в убийстве миссис Дженни Мюир.
— Ах вот почему «Потрошитель наносит новый удар».
Елена кивнула.
Айзенменгер остановил машину на красный свет.
— А какие-нибудь подробности тебе удалось выяснить?
— Нет. На этой стадии расследования полиция не сообщает никаких сведений. Ситуация прояснится лишь после того, как ему будет предъявлено официальное обвинение.
Свет в светофоре сменился на зеленый, и Айзенменгер не спеша тронулся с места.
— Так чем же они сейчас занимаются?
— Допрашивают его. — Елена понимала, что такой ответ его не удовлетворит, и потому добавила: — В основном о его отношениях с убитой и о том, где он находился накануне вечером.
— И где он был накануне вечером?
Она глубоко вздохнула с видом матери, уставшей от глупых вопросов своего ребенка.
— Не знаю, Джон. Он не отвечает.
Он почувствовал, что неожиданное вкрапление служебных обязанностей несколько улучшило ее настроение, и был благодарен за это, хотя ужин был безвозвратно загублен.
— Знакомая ситуация. Пендреды никогда не отличались общительностью, насколько я помню.
— Мартин не сказал ни слова.
— Как же он попросил адвоката? — изумился он.
— Он не просил, меня вызвал дежурный офицер. Наверное, хотел, чтобы все было сделано по правилам.
— Значит, Мартин молчит, и ты едешь домой, — заметил Айзенменгер в ожидании правого поворота. — И что будет дальше?
— Теперь у него есть восемь часов на то, чтобы отдохнуть, прежде чем все начнется сначала.
Такси, ехавшее за ними, попыталось их обогнать, и это заставило Айзенменгера замолчать.
— А почему это тебя так интересует? — спросила Елена.
Он и сам спрашивал себя об этом и не мог найти ответа.
— Наверное, по нескольким причинам, — наконец ответил он. — Я тебе уже говорил, что принимал участие в расследованиях тех необычных убийств, и раз уж они начались снова, мне, естественно, интересно, что и как конкретно произошло. — Он завершил фразу на какой-то неуверенной ноте, и это не ускользнуло от внимания Елены.
— А почему еще?
Они приближались к ее дому и проезжали мимо чугунной статуи короля Георга Какого-то, обернутого в американский флаг; и король, и его неподобающее одеяние были обильно сдобрены голубиным пометом, вероятно цементировавшим англо-американские отношения. Айзенменгер ответил не сразу.
— Это дело всегда было очень странным, — осторожно произнес он. — А теперь положение осложняется еще больше. — Это не полностью соответствовало действительности, а лишь отчасти. Однако Елена не заметила его уловки, так как в этот момент они подъехали к ее дому.
Он предполагал, что ей захочется побыть наедине с тревожившими ее проблемами, но она спросила:
— Ты останешься?
Естественно, он хотел остаться, — в конце концов, он ведь был мужчиной.
Больше ему не представилось возможности спросить, что ее тревожит, а сама она предпочитала молчать. Они выпили кофе с бренди и легли в постель. Она не подавала никаких знаков, и он не сделал попытки заняться с ней любовью. И оба крепко уснули.
Ночью Беверли приснился Джереми Итон-Лэмберт, и она проснулась на рассвете, недоумевая, с чего бы это, — раньше она никогда не впускала в свое подсознание сводного брата Елены Флеминг, который пробуждал в ее душе двух чудовищ — вины и сомнения. Да и какое отношение могло иметь его преступление — жестокое убийство матери и отчима Елены и его последующее самоубийство в тюрьме — к сегодняшнему дню? Прошлое должно было умереть, а умерев, не воскресать, однако так почему-то никогда не получалось; как неумело совершенное убийство изобилует уликами, так и прошлое оставляло свои следы, которые тлели и гнили в ярком свете настоящего. Порой Беверли казалось, что прошлое гнездится в ее душе, что она носит с собой мертвый груз, напоминающий ей о могильном мраке.
