— Но ведь Адаму Пиринджеру принадлежит целый ряд авторитетных исследований по ранней диагностике рака прямой кишки. Он выделил генетические изменения, которые могут быть использованы при диагностировании и предварительном анализе.
Милрой вздохнул, демонстрируя этим, что он поражен наивностью Айзенменгера.
— Статьи были подписаны им только потому, что он в нужное время оказался в нужном месте, и это еще не значит, что он достоин Нобелевской премии. Да и что им было достигнуто после этого?
Это был справедливый вопрос, и Айзенменгер не мог на него ответить.
— Вот именно. Ни-че-го.
Они спустились на первый этаж и вышли через боковую дверь на шумную улицу, запруженную машинами и затопленную выхлопными газами. Они перешли ее, лавируя между фургонами, свернули в узкий переулок и вышли на широкий проспект, где Милрой повернул направо.
— Мне как-то довелось увидеть его резюме, когда он устраивался сюда на работу, — доверительно сообщил он Айзенменгеру. — Только между нами — дело в том, что я в хороших отношениях с начмедом. Так вот, оно говорит само за себя.
— То есть?
Они входили в большое величественное здание с деревянными вращающимися дверями, обитыми медью и установленными в окруженном колоннами портике. Это было главное здание медицинской школы. Милрой понизил голос и склонился к Айзенменгеру:
— Он опубликовал всего тридцать одну статью и написал несколько глав для монографии. И ни одной серьезной исследовательской работы.
— Правда?
Милрой кивнул; теперь он напоминал человека, изо всех сил пытающегося сохранить здравомыслие, в то время как весь остальной мир стремится лишить его этого.
— Вот, например, у меня опубликовано семьдесят статей. Думаю, даже у вас больше тридцати.
— Возможно, — пробормотал Айзенменгер, обратив внимание на то, что Милрой, похоже, даже не заметил оскорбительности своего замечания.
Милрой провел его через главный вестибюль, увешанный сотнями объявлений и списками отчисленных студентов, в котором царил нездоровый полумрак, и они вошли в демонстрационный зал. Это было большое полукруглое помещение, способное вместить до трехсот человек; наверх вели крутые лестницы, а центр зала был освещен огромной люстрой, свисавшей с потолка на бронзовом стержне, с матовыми плафонами сферической формы. Зал быстро заполнялся слушателями разных возрастов в разных одеяниях и разной степени заслуженности — типичная аудитория, состоявшая из врачей, ординаторов, студентов и исследователей.
Они сели на самом верху, почти на одном уровне с люстрой, но благодаря крутизне амфитеатра оттуда открывался прекрасный вид. В центре амфитеатра перед большим демонстрационным экраном сидел мужчина среднего возраста в джинсах и молодежной футболке с ноутбуком на коленях. Программное обеспечение за его спиной делало свое дело. Айзенменгер разглядел Пиринджера, который сидел внизу в первых рядах, — он оживленно беседовал со своими соседями, которые, судя по всему, также принадлежали к профессуре. Время от времени Пиринджер бросал взгляд назад, словно желая убедиться, что остальные сотрудники гистопатологии последовали его рекомендации и явились на лекцию.
— Вы только посмотрите на него, — произнес Милрой с неожиданным чувством отвращения, и Айзенменгер подумал, что он даже не отдает себе отчета в том, что озвучивает собственные мысли. — Самоуверенный прощелыга. Кто ему дал право…
Поймав взгляд Айзенменгера, он резко оборвал себя. На его лице появилось легкое смущение, а затем он широко улыбнулся и его щеки покрылись многочисленными морщинами.
— Простите. У меня язва, поэтому я иногда становлюсь брюзгой.
Но в этот момент ведущий профессор медицины осторожно постучал по микрофону и объявил заседание открытым.
— Вы должны отпустить его.
Даже если бы суперинтендант Колл потребовал, чтобы Гомер покрасился в красный цвет и натянул бы на голову презерватив, старший инспектор и то удивился бы меньше.
— Отпустить? — переспросил он с жалобной интонацией.
— Именно так. — Колл был отлично знаком с театральными выходками Гомера и поэтому тут же принял привычную непримиримую позу.
— Но ведь это он убил. — Однако это категоричное заявление прозвучало как-то жалко и неубедительно.
Колл нахмурился, и Райт, сидевший в углу и мечтавший о том, чтобы слиться с окружающей средой, отметил, какое у того может быть неприятное лицо. Суперинтендант явно напоминал горгулью.
— Не будьте болваном, Гомер, — устало произнес Колл. — Какая разница — убил он или не убил. У вас нет улик. Ваша свидетельница его не опознала — более того, в присутствии адвоката она заявила, что это был не он, — у вас нет данных судмедэкспертизы, которые позволили бы связать его с преступлением, и к тому же у него есть алиби…
Гомер чуть не трясся от возмущения, словно напряжение, подобно кофеину, вызывало у него дрожь.
— Какое это алиби! — перебил он. — Ни один человек не смог подтвердить, что он был в пабе после девяти, а паб находится всего в нескольких милях от дома Мюиров. Он вполне мог это сделать.
— Как? Прилетев на вертолете?
— Он мог преодолеть это расстояние бегом, — неосмотрительно продолжал настаивать Гомер.
Горгулья, как ни казалось это невозможным, сделалась еще уродливее. Дыхание у Колла стало тяжелым, словно внутри него закипало что-то темное и страшное. Выдержав небольшую паузу, он развернулся, и его внушавший ужас взгляд обратился на Райта, который если не взвизгнул, то совершенно явно издал какой-то икающий звук.
— А вы что думаете, Райт? — Вопрос был задан таким тоном, в котором угроза совершенно немыслимым образом сочеталась с лестью. — Как вы считаете, у нас достаточно улик, для того чтобы обвинить Пендреда в убийстве? Или нам следует отпустить его?
Это был один из тех случаев, которые слишком часто происходили в жизни Райта; более того, само его существование состояло из череды подобных событий, которые перемежались краткими моментами скуки. Он давно уже утратил радость жизни — вероятно, это произошло еще в период полового созревания. Он колебался, понимая, что любой его ответ в большей или меньшей степени огорчит одного или другого.
— Не думаю, что суд сочтет убедительными наши доводы, — начал он, мобилизовав всю дипломатичность, которой наградил его Господь. Он обращался к Коллу, но отлично знал, что за его жуткой физиономией маячит фигура Гомера, который слушает его с большим интересом. — Однако, как и старший инспектор, я уверен, что это сделал Пендред. — Гомер расслабился, и Райт поздравил себя с ловким маневром.
— Так что вы предлагаете?
Этот вопрос, заданный более мягким, а потому более зловещим тоном, понравился Райту еще меньше. Он, оцепенев, с ужасом уставился на старшего суперинтенданта.
— Ну… — начал он, не зная, что сказать дальше, — очень может быть, что мы отпустим на свободу порочное чудовище… — Последнее словосочетание было употреблено исключительно ради Гомера, но тот ничем не показал, что оценил это.
Колл кивнул.
— Ну так что? — повторил он.
— Поэтому… — Райт выдержал еще одну паузу, — может, мы отпустим его, но установим постоянную слежку?..
Колл пропустил мимо ушей вопросительную интонацию, выдохнул, выпрямился и снова повернулся к Гомеру, оказавшись между старшим инспектором и сержантом.
— Вот видите, Гомер. Хоть какая-то инициатива. Я рад, что у вас есть инициативные сотрудники. Почему это вам не пришло в голову? И воспользуйтесь этой задержкой. Именно такие методы приветствуются в современной полиции.
Колл направился к двери, и, словно по завершении солнечного затмения, слепящие лучи ярости Гомера обратились на несчастного сержанта.
— А теперь распорядитесь, пожалуйста, Гомер, — обернулся в дверях Колл. — И незамедлительно, ясно?
Гомер кивнул, не сводя глаз с Райта, который устало размышлял, почему он всякий раз оказывается по уши в дерьме.
Пендред появился из недр полицейского участка и подошел к тяжелой стальной двери со скрипучим комбинационным замком, нижняя часть которой была покрыта вмятинами и царапинами. Переступив через порог, он преодолел границу между виной и невинностью, между преисподней и скучным предсказуемым миром нормы. Но, как заметила Елена, даже этот переход оставил Пендреда абсолютно безучастным; большинство людей в такой ситуации испытывали облегчение, потрясение или проявляли признаки крайней усталости, но только не этот большой, молчаливый и невозмутимый человек. То ли находясь в состоянии полного автоматизма, то ли полностью отключившись от реальной действительности, он ни на что не обращал внимания.
Скорее всего, он не заметил бы и Елену, если бы она не сделала шаг вперед и не окликнула его:
