– А! – успокоился Дубов. – Согласен. За высказываниями задержки не будет, можешь не сомневаться!
Я и не сомневался. Когда этот человек заводил свои пылкие речи, он так и сыпал эффектными выражениями, одно крылатее другого. Все это было бесконечным цитированием самого себя, любимого, поэтому не требовало большой эрудиции.
Он уже открыл рот, чтобы порадовать меня очередным афоризмом, когда в пиджаке за его спиной опять призывно заверещал телефон.
– И такая дребедень целый день, – продекламировал Дубов с кривой улыбкой. – То тюлень позвонит, то олень.
Оказывается, он знал наизусть не только себя, русского классика номер один, но также детских поэтов. И при этом поглядывал на меня: не пропустил ли я мимо ушей его остроумную реплику?
Трубка захлебнулась на пятом звонке, а потом опять завела прежнюю писклявую шарманку. Тирли-тирли… Тирли-тирли…
– Задолбали! – раздраженно произнес Дубов, которому телефон мешал собраться с мыслями. – Ни минуты покоя.
Мне вдруг стало не по себе. Накрытый стол и люди, собравшиеся за ним, показались мне порождением сна, причем смутно знакомого. Проблески солнца сквозь темную зелень беседки, застывшие вокруг лица, даже фарфоровая чашка с окурком, стоявшая передо мной, все это мне уже когда-то снилось и являлось лишь прелюдией к надвигающемуся кошмару.
Звуки сделались необычайно отчетливыми: звяканье чайной ложечки в чьей-то чашке, далекие переругивающиеся голоса, монотонные телефонные звонки.
Тирли-тирли! Тирли-тирли!!! Все громче, все настойчивее.
Я с тревогой смотрел, как Дубов достает трубку, как протягивает ее сидящему справа референту, как встает рядом со мной Марк и все никак не может справиться с легким пластмассовым стулом, мешающим ему выбраться из-за стола. Происходящее казалось замедленным фрагментом какого-то фильма. Его участники действовали заторможенно, словно находились под водой или в невесомости.
Потом ощущение нереальности исчезло так же внезапно, как и появилось. Все сделалось совершенно обыденным и в меру скучным. Так всегда бывает, когда необычайно яркий сон окончательно сменяется явью.
– Возьми эту чертову трубку, – велел Дубов референту. – Выясни, кто звонит, зачем. Но меня ни для кого нет, понял?
– Даже для…?
– Даже для самого господа бога! Все, хватит болтать! Делай, что тебе сказано!
Референт протянул левую руку за телефоном, а правой макнул очередной блинчик в растопленное масло. Тирли! – не унималась трубка. Затарахтел стул, опрокинутый Марком. Теперь он протискивался за моей спиной в глубину беседки. От него разило потом и невероятно едким дезодорантом, но потом – сильнее.
Тирли! Тирли! – надрывалась трубка.
– Пошел вон! – крикнул Дубов замешкавшемуся референту. – Там разговаривай, там! – Он указал на выход. – Невозможно сосредоточиться! – Это было адресовано уже мне.
Я понимающе кивнул:
– То тюлень позвонит, то олень.
– Вот именно! – Дубов сердито засопел, собираясь с мыслями. Они у него были непредсказуемыми и своенравными, как овцы, норовящие отбиться от стада. Попробуй собери таких воедино!
Я перевел взгляд на референта Гешу, остановившегося шагах в десяти от беседки. Он был одет так же легкомысленно, как и при первом нашем свидании, только попугаистую рубаху сменил на павлинью, вот и вся разница. Держа блинчик на отлете, чтобы не посадить на одежду жирное пятно, он нашел на телефонной трубке нужную кнопочку, нажал ее и манерно произнес:
– Аллё-у!
Блинчик переместился поближе ко рту, а трубка легла на Гешино плечо, прижатая сверху почти накрывшей ее щекой.
– Аллё-у!.. Аллё-у!..
Дожидаясь ответа, Геша запихнул блинчик в рот и принялся перемалывать его зубами, отчего телефонная антеннка активно задвигалась над его плечом.
– Говорите громче! Я вас не слышу!
И тут он услышал.
Громыхнуло не то чтобы очень уж громко, но настолько резко и неожиданно, что все мы вздрогнули вместе с беседкой. Нечто, гораздо более яркое и ослепительное, чем заливающий двор солнечный свет, вспыхнуло там, где находилась Гешина голова с поднесенной к ней трубкой. Впечатление создалось такое, что голова и превратилась в эту вспышку, потому что она пропала одновременно с исчезновением сияющего огненного шара.
Разумеется, это мне только показалось. В следующую секунду от тени, отбрасываемой фигурой Геши, оторвалось маленькое темное пятно, стремительно помчавшееся в направлении беседки. Полета самой головы я не видел, но приземление ее пропустить было невозможно. Совершенно обугленная с одной стороны, она обрушилась на стол, опрокидывая и круша посуду.
Шарахнувшийся назад Дубов опрокинулся вместе со своим стулом и завопил так страшно, словно обезглавили лично его. Марк в глубине беседки вскрикнул тоже, но с отвращением, а не с ужасом. За столом оставались только мы с Иришей, и не могу сказать, что я был от этого в восторге.
Распространяя вокруг смрад паленых волос и удушливой химической гари, оторванная голова, подобно случайно залетевшему мячу, некоторое время тяжело раскачивалась из стороны в сторону, как бы выбирая подходящее место, где можно было наконец обрести покой. При этом ее единственный выпученный глаз мельком взглянул на меня, а потом уставился прямо на пронзительно завизжавшую Иришу. Такого тошнотворного натюрморта мне еще никогда не доводилось видеть. Голова, застывшая среди осколков тарелок и перевернутых чашек, слегка дымилась, а между ее оскаленными зубами торчал то ли кончик почерневшего языка, то ли кусок недоеденного блинчика. Вся скатерть вокруг нее была изгажена остатками обильного завтрака, но больше всего на ней выделялись мазки крови и копоти.
Наверное, все это заняло гораздо меньше времени, чем понадобилось мне для того, чтобы поверить в реальность увиденного. Во всяком случае, когда я перевел взгляд наружу, бывший референт Геша еще только валился на зеленую лужайку, вытянув вперед единственную сохранившуюся у него руку.
Молоденький охранничек, оказавшийся совсем рядом с местом взрыва, подбежал к упавшему телу и стал в отчаянии оглядываться по сторонам. Встретившись со мной взглядом, он неизвестно чему обрадовался и призывно замахал рукой:
– Сюда! Скорее сюда!
Чего он от меня добивался? Хотел, чтобы я успел полюбоваться подергивающимися ногами покойника?
Я покачал головой и жестом показал юноше, чтобы он обратил внимание на свою рубаху.
– Что? – крикнул он. – Что такое?
Я повторил безмолвный жест. Он послушно опустил голову и заметил большую красную блямбу, красующуюся на его груди. Когда лицо юноши вновь обратилось ко мне, глаз у него не было – два сплошных бельма, не видящих ничего вокруг. Жалобно вскрикнув, он упал.
Мне пришлось поспешно зажмуриться, чтобы не последовать его примеру.
2
Я находился в той самой комнате на первом этаже, где проснулся утром с наручниками на руках. Теперь браслеты отсутствовали, но чувствовал я себя ненамного более свободным.
От окружающих меня стен веяло отчужденной неприязнью необжитого гостиничного номера. За окном с опущенными жалюзи происходила абсолютно не затрагивающая меня суматоха. Кто-то что-то басовито выяснял, кто-то оправдывался тенорком или просто давал свидетельские показания – очевидцы преступлений всегда чувствуют себя виноватыми.
Время от времени в общий гомон вливался безутешный женский вой. Это означало, что у любого, самого захудалого, мужчины есть шанс быть оплаканным.
Соболезнование близких было не единственным утешением для грешной Гешиной души, незримо витающей где-то поблизости. Я надеялся, что его бесплотный дух порадуется также, когда полюбуется свысока своим бывшим телом, облаченным в добротный костюм, белую сорочку и галстук. Возможно, загримированный покойник будет смотреться в гробу так элегантно, что во время следующего земного воплощения Геша уже не станет отдавать предпочтение пляжному стилю.
Мысленно пожелав неудавшемуся «Патриоту России» всех неземных благ, я решил попытаться описать приключившуюся трагедию, пока впечатления были свежи в моей памяти. Название главы несуществующей книги было готово: «Гром среди ясного неба».
Включив компьютер, я полюбовался возникшим на экране белым полем, которое было готово принять все то разумное, доброе, вечное, что я буду на нем сеять. Средний палец правой руки, которым я напечатал все свои бессмертные шедевры, самовольно пробежался по клавиатуре, после чего на экране высветилась набранная жирным шрифтом надпись:
«
МАРК».Дальше этого дело не пошло.
Левое полушарие моего мозга, наделенное творческим воображением, предложило для забавы превратить короткое словцо хотя бы в «Маркса», а еще лучше в целый «марксизм-ленинизм» с потешными буковками «ер» в конце. Правое полушарие, склонное к логическому мышлению, велело хорошенько задуматься, почему это имя вдруг всплыло из глубин подсознания.
