— Рабочие способны только бастовать да взрывать петарды и при этом еще хотят, чтобы им сочувствовали!
С тех пор я уже никогда не заводил с ним подобных бесед. С Леппринсе все происходило иначе. Несмотря на то, что он занимал более радикальную позицию по отношению к рабочим, чем Серрамадрилес, его суждения отличались здравым смыслом. Однажды мы разговорились с ним на ту же тему, и он сказал мне:
— Забастовка — это протест рабочих против работы, изначальной функции человека на земле… она наносит ущерб обществу. Хотя многие считают ее средством борьбы за прогресс. — А потом добавил: — Какие странные элементы вмешиваются в отношения между человеком и явлениями!
Разумеется, он не сочувствовал пролетарскому движению, а тем более подрывным теориям рабочих, но он с уважением относился к революционной деятельности и обладал более широким кругозором, нежели люди его круга.
— …Разве можно искать здравый смысл в нормах поведения современного нам общества, в котором сфера человеческой деятельности достигла небывалого размаха и в работе, и в искусстве, и в быту, и на войне, и в которой каждый индивидуум — частица гигантского механизма, намерения и действия коего нам неведомы?
Будучи стопроцентным индивидуалистом, Леппринсе исходил из того, что и остальные, подобно ему, стремятся любыми средствами к достижению своей цели с наибольшей для себя выгодой. Он не щадил тех, кто вставал у него на пути, но и не презирал врага, не видел в нем исчадие зла и не взывал к священным правам или незыблемым принципам, чтобы осудить его поступки.
Он признался, что по отношению к Пахарито де Сото нарушил уговор. Признался самым непринужденным образом.
— Зачем же вы поручили ему работу, заведомо собираясь его обмануть?
— Это получилось случайно. Я не собирался обманывать Пахарито де Сото. Никто не оплачивает работу, заранее ее фальсифицируя и вызывая гнев ее творца. Я был уверен в полезности его работы. Но потом понял, что ошибся, и переиграл. Оплаченное мною соглашение уже принадлежало мне и я мог им распоряжаться по своему усмотрению, разве не так? Так было всегда. Твой друг мнил себя свободным художником, а на деле зависел от меня, потому что я его купил. И все же, признаюсь, мне по душе такие мечтатели, как он, не слишком умные, зато вдохновенные. Иногда я даже завидую им: они берут от жизни гораздо больше нас.
Что касается смерти моего друга, он сказал:
— Разумеется, я тут ни при чем. И, думаю, что Савольта и Клаудедеу тоже. Савольта слишком стар для этого, к тому же он не любит никаких осложнений и почти не вникает в дела… исполнительские. Он типичный фанфарон. А Клаудедеу, хоть о нем и ходят всякие легенды, — человек добрый, хотя немного грубоватый в своей манере говорить и мыслить и не лишен практической жилки. Да и какой нам прок от смерти Пахарито де Сото? Одни только неприятности. Не говоря уже о той тяжелой обстановке, которая сложилась на заводе среди рабочих. Да и если бы мы хотели отделаться от Пахарито де Сото, достаточно было бы его нападок на нас в газете, чтобы обвинить в клевете. У него не хватило бы средств нанять адвоката, и мы упекли бы его за решетку.
Однажды, во время нашей очередной беседы, я вдруг поинтересовался:
— А каким образом Клаудедеу остался без руки?
Леппринсе засмеялся.
— Он слушал оперу в Лисео в тот день, когда Сантьяго Сальвадор бросил туда бомбу. Ему оторвало осколком руку, словно у глиняного манекена. Представляешь, как он ненавидит анархистов? Да ты сам попроси его рассказать. Он будет рад. Это его любимый конек. Он расскажет даже, если ты его об этом не попросишь. Станет говорить, что его жена с той трагической ночи не ходит в оперу и что это компенсирует ему потерю руки.
Насчет политической обстановки в Испании у него тоже имелось свое суждение:
— У этой страны нет выхода, хотя мне, иностранцу, и не пристало так говорить. Здесь существуют две основные партии в классическом выражении: консерваторов и либералов. Обе они монархистские и систематически сменяют друг друга у власти. Ни у одной из этих партий нет своей четкой программы, а только общие, пространные рассуждения. Однако даже эти туманные рассуждения, составляющие их идеологическую основу, меняются в зависимости от хода событий и по тактическим соображениям. Я бы сказал, обе эти партии ограничиваются тем, что предлагают конкретные решения уже существующих проблем. Но как только они оказываются в правительстве, неразрешенные проблемы снова всплывают, вызывают кризис, и только что избранная партия приходит на смену той, которая ранее сменила ее по той же причине. Я не знаю ни одного правительства, которое разрешило бы хоть один серьезный вопрос: правительство уходит в отставку, но это его нисколько не волнует, потому что то правительство, которое приходит ему на смену, тоже потом подаст в отставку.
Что касается умерших политиков: Кановаса дель Кастильо[16] и Сагасты[17], то никто не занял их место. Из консерваторов один лишь Маура наделен умом и божьим даром, чтобы направлять свою партию и с помощью ее расположить к себе общественное мнение, пусть даже сентиментально. Но его слишком переполняет гордыня и ослепляет упрямство. Постепенно он посеет раздор в своей партии и вызовет ярость народа. Что касается Дато — резервного человека партии, — то ему недостает должной энергии и как нельзя лучше подходит прозвище, которым наделили его сторонники Мауры: «Вазелиновый человек».
У либералов вообще никого нет. Каналехас погорел на своих высказываниях, разочаровав всех, и кончилось тем, что какой-то анархист швырнул в него бомбу, когда он стоял у витрины книжного магазина. Одним словом, либералы держатся только на своем антиклерикализме. Но это приносит им лишь популярный, легкий, но кратковременный успех. Консерваторы, напротив, прикидываются святошами. А в итоге и те и другие поддерживают в народе низменные инстинкты: первые — анархистскую разнузданность, вторые — сентиментальную католическую мягкотелость.
Внутри этих партий нет никакой дисциплины. Ее члены грызутся между собой, норовят подставить друг другу подножку и умалить авторитет ближнего в погоне за властью, которая всем вредит и никому не приносит пользы.
И обе партии, лишенные народной основы и поддержки среднего сословия, обречены на провал и ведут страну к полному краху.
Я излил Леппринсе душу, рассказав о своем одиночестве, о своих планах и мечтах.
Я сделал знак Пахарито де Сото, чтобы он отошел в укромный уголок книжного магазина.
— Кто это? — спросил я.
— Рока, школьный учитель. Преподаватель географии, истории и французского языка. Живет один и всю свою жизнь посвящает пропаганде идеи анархизма. После занятий в школе он приходит сюда и рассказывает об анархистах и анархизме. Ровно в девять уходит, сам себе готовит ужин и ложится спать.
— Какое ужасное существование! — содрогнулся я, не в силах скрыть свои чувства.
— Он — апостол. Таких, как он, много. Давай подойдем поближе.
Рока был одним из — тех немногих анархистов, которых мне довелось увидеть до зверского нападения девятнадцатого года. Одно дело анархизм, а другое — анархисты. Мы увлекались анархизмом, но не соприкасались с анархистами. И тогда, и потом, в течение долгих лет, у меня было очень живописное представление об анархистах: хмурые, суровые, бородатые люди, подпоясанные широкими шерстяными поясами, в блузах, в шляпах, безмолвно застывшие за баррикадами из сломанной мебели, за железными решетками камер Монтжуика, скрывавшиеся в темных закоулках кривых улочек, в трущобах, в ожидании своего часа, который придет к ним то ли на счастье, то ли на беду, и хрящеватое крыло гигантской холодной летучей мыши нависнет над городом. Люди, которые таились в ожидании, вспыхивали в ярости и были казнены на рассвете.
ПОЛИЦЕЙСКАЯ УЧЕТНАЯ КАРТОЧКА АНДРЕСА НИН ПЕРЕСА — ИСПАНСКОГО РЕВОЛЮЦИОНЕРА, ПОДОЗРЕВАЕМОГО В ПРЯМОМ ИЛИ КОСВЕННОМ ОТНОШЕНИИ К ДЕЛУ, РАЗБИРАЕМОМУ В НАСТОЯЩЕМ СУДЕСвидетельский документ приложения № 3.
(Приобщается английский перевод, сделанный судебным переводчиком Гусманом Эрнандесом де Фенвик).
На лицевой стороне учетной карточки в левом и правом углу расположены друг против друга фотографии вышеуказанной личности. Фотографии почти идентичны и сделаны анфас. На фото слева — человек снят без головного убора, справа — в широкополой шляпе. Галстук и рубашка идентичны, а выражение лица и тени настолько схожи, что наводят на мысль, будто речь идет об одной и той же фотографии, а шляпа всего лишь слабая ретушь, сделанная в лаборатории. Однако при более тщательном рассмотрении можно обнаружить, что на фотографии справа человек в пальто, которое с трудом отличается от пиджака на фотографии слева, поскольку цвет и отвороты лацканов (единственно видимая часть одежды) очень похожи. Скорее всего, фотографии эти сделаны в один и тот же день, в одном и том же месте (без сомнения, в полицейском управлении), а человека, запечатленного на них, заставили надеть пальто и шляпу для того, чтобы легче было потом опознать его на улице. Лицо у него молодое, худощавое, удлиненное, нос орлиный, глаза темные, прищуренные (вероятно, близорукие), скулы угловатые, подбородок выпирает вперед, волосы черные, гладкие. Носит овальные очки без оправы.
