А теперь он стоял один перед незнакомыми людьми в незнакомом зале. За спиной председателя хитро смотрел со стены Масарик. Но был здесь, в зале суда, и доктор Клоучек. Ян ему поклонился. Клоучек смотрел на него почти игриво. Но Яну было не до игривости.
Он должен был присягнуть, что расскажет обо всем, о чем его спросят перед лицом суда, только чистую правду и ничего не скроет. А почему ему нужно что-то скрывать и не. говорить чистую правду?! Когда-то он ездил по сибирской железной дороге и рассказывал чешским солдатам чистую правду. Он даже раздавал им листовки иркутских рабочих организаций, чтобы они узнали правду. Поэтому он был арестован чехословацкой контрразведкой. Разве что-нибудь изменилось? Ничего. Горжец такой же, как и тогда, и снова мог бы вешать. Этого нельзя допустить, нельзя!
Ян поднял правую руку с растопыренными тремя пальцами и поклялся.
После присяги Яна судебная коллегия снова села. Доктор Жачек спросил, не состоят ли свидетель и истец в родственных отношениях и нет ли между ним и истцом вражды.
Ян, поклявшийся, что будет говорить чистую правду, сказал:
— Мы не родственники с истцом. Лично мне истец абсолютно безразличен. Но своими поступками он когда-то вызвал во мне гнев.
— Ну что ж, пан свидетель, — по-отцовски сказал председатель, — скажите нам, какие поступки истца вызвали, как вы выразились, ваш гнев.
И Ян рассказал о казни чехословацкого добровольца, о том, как Горжец сознательно приказал Яну сторожить труп Ирки, стоя всю ночь на часах под перекладиной, на которой висел его лучший друг детства, и о том, что этот приказ был причиной его дезертирства из чехословацких войск.
— Вы дезертировали, пан свидетель? Вы нарушили воинскую присягу?
Доктор Клоучек вскочил и потребовал, чтобы свидетель не отвечал на этот возмутительный вопрос.
— Вы можете не отвечать на этот вопрос, — сказал со вздохом председатель. Он закашлялся, а потом спросил: — Что вы знаете, пан свидетель, о решающем обстоятельстве дела, то есть о продаже чехословацкого оружия атаману Семенову, в чем «Демократическая газета» обвинила тогдашнего полковника, ныне чехословацкого генерала доктора Горжеца?
Ян подробно рассказал, как комиссар 5-й армии Окулов показал ему документ о продаже этого оружия атаману Семенову. Документ был захвачен Красной Армией при взятии Читы — штаб-квартиры Семенова.
Бумаги журналистов за спиной у Яна зашелестели.
— Пан свидетель, вы помните дословный текст этой бумаги? — спросил председатель.
— Я точно знаю, что на бумаге в качестве получателя денег стояла подпись некоего By, китайца, доверенного лица чехословацкого полковника «H. Н…». Китаец подписался русскими буквами. К шифру «H. Н.» атаман Семенов собственноручно дописал — Горжец.
— Вы хорошо знали почерк атамана Семенова?
— Нет. Но комиссар Окулов этот почерк и подпись знал. Это очень характерная подпись.
— Почему это дело вы предали гласности только через шесть лет?
— Я считаю нынешнее время наиболее подходящим.
Председатель зевнул и спросил адвокатов, нет ли у них вопросов.
Доктор Татарка встал и спросил, видел ли еще какой-нибудь чехословацкий гражданин, который ныне проживает на территории страны, этот документ?
— Не знаю, — ответил Ян.
— Не был ли этот документ подделан?
— Нет, — очень громко сказал Ян.
— Не подделали ли вы, пан свидетель, эту бумагу сами?
— Если я сказал, что документ не был подделан, то это значит, что я тоже его не подделывал.
— А не придумали ли вы, пан свидетель, все это дело?
Доктор Клоучек вскочил:
— Я требую, чтобы свидетель не реагировал на подобные инсинуации! Что вы этим хотите сказать, пан доктор Татарка?!
— Господа, господа… — вздохнул председатель. — Пан свидетель, вы можете не отвечать.
Доктор Татарка побледнел. Он поднял руку, встали злобно сказал:
— Я хочу сообщить, что мой клиент подаст в судна свидетеля за оскорбление личности и за лжесвидетельство.
Председатель замахал рукой:
— Это ваше дело, пан доктор. Не отвлекайте нас.
— Я лжесвидетель?! — воскликнул Ян.
— Да, вы! — крикнул доктор Татарка.
Доктор Клоучек выпрямился и заговорил:
— Пан председатель, почему вы допускаете, чтобы свидетеля перед судом публично оскорбляли? Это неслыханно!
Председатель постучал пальцами по столу:
— Я призываю обоих господ юридических представителей к порядку.
Все замолчали. Журналисты положили карандаши.
Председатель спокойно обратился к доктору Клоучеку:
— Пан доктор, вы хотите задать свидетелю какой-нибудь вопрос?
— Нет, спасибо, — ответил Клоучек и, обратившись к Яну, ласково сказал: — Будьте спокойны, дружище, правда победит!
— Паи Мартину, ваш допрос в качестве свидетеля окончен, вы можете удалиться, — сказал председатель и при этом указал пальцем на дверь, словно выгонял Яна.
Ян вопросительно посмотрел на Клоучека.
— Идите, дружище, — сказал Клоучек, — мы все теперь решим без вас.
Ян выходил из зала суда. Минуту назад он вошел туда, чтобы доказать правду. Он сказал правду. Теперь он уходил, обвиненный в сознательной лжи и нарушении присяги…
Он прошел рядом со скамьей журналистов.
Одни писали, другие с усмешкой смотрели на его сумрачное лицо.
Ян вышел из здания суда. Стоял душный летний вечер.
21
Ян медленным шагом шел к Влтаве. Он не знал, почему шел туда. Он только знал, что не может идти домой. Таня с Еником уехали в Мукаржов по приглашению пани Клаусовой, жены капитана Клауса, на две недели. Начались каникулы, уроки русского закончились, но ни о каком отпуске они и думать не могли. У них не было для этого средств, и приглашение в Мукаржов было очень кстати.
Но уезжала Таня рассерженной. Ей не понравилось, что Ян помогал писать эту статью. Чего он этим добился? Все, что было в статье, — святая правда. Но кому эта правда была нужна? Почему Ян не посоветовался с Миреком? Правда, Мирек сам рассказал об оружии Самеку. Но он же не хотел, чтобы об этом печаталось в «Демократической газете». Это чуждый мир. Зачем Ян лезет в его споры? Так сказала Таня вечером накануне отъезда в Мукаржов.
Ян не мог пойти домой. Как сумеет он рассказать родителям, что обвинен в лжесвидетельстве? Отца хватит удар. Но завтра они об этом все равно узнают, прочитав «Политику». «Наше имя опозорено», — скажет мать и заплачет.
Заплачет по праву. Имя Мартину будет склоняться в газетах. Многие прочтут обвинение, но ничего не узнают об оправдании, которое когда-нибудь все-таки будет. Все будут думать, что Мартину лгал и нарушил клятву. А может быть, из зала суда этот слух уже распространился по городу и многие из тех, кого он встречал на Лазарской улице и на набережной, уже думают так?
«Пан доктор Мартину — клятвопреступник, — напишут о нем. — Впервые он присягал императору и не сдержал слово. Второй раз он присягал в легионе и дезертировал из него. Можно ли поручиться за правдивость его третьей присяги?»
Допустим, что, как все теперь говорят, присяга на верность Габсбургам была недействительной, как навязанная насильно. Но вторая-то присяга была добровольной! А он и ее нарушил! Кто это поймет?
Он присягал третий раз и теперь будет обвинен в нарушении присяги. Ясно, что этот процесс окончится плохо. Лаубе будет осужден. Доказать правду доктору Клоучеку не удастся, и суд уже, может быть, вынес приговор. Оскорбление личности! Но чем же мог Ян оскорбить личность Горжеца? Тем, что сказал правду, и ничего, кроме правды!
Однако пока что правда на стороне Горжеца, и сегодня вечером его будут чествовать, как его чествовали перед отъездом на родину во Владивостоке и как его чествуют все время. А почему нет? Ведь для всех он герой.
Ян смотрел на Влтаву с набережной у острова, который теперь назывался Славянским.
Под запыленными липами на набережной прогуливались девушки в светлых платьях и загорелые ребята. На Славянском острове играл военный оркестр.
Ян стоял у парапета и смотрел на воду. В ней тонули последние лучи заката. Река сначала посерела, потом почернела и стала похожа на жидкую смолу, но рыбак, сидевший под вербами, терпеливо продолжал удить рыбу.
Видимо, родина не подавляла ни рыбака, ни молодых людей, которые гуляли по набережной, ни тех, кто открыл окна в июньскую ночь и смотрел на слабо освещенный Карлов мост и на Град, сияющий в вышине.
А Яна родина подавляла и душила так, что он и плакать не мог.
На противоположном берегу, на Малостранской площади, стоял большой костел с зеленым куполом. На этой звоннице дожил свою жизнь пражский прадед Яна — Хегер. Однажды вечером он убежал туда и никогда уже не спускался вниз. Из ювелира он превратился в звонаря. Эту историю Яну когда-то давно рассказывала мать. Она сказала, что это случилось из-за любви.
