должен плакать, я не должен плакать. Я побеждаю в игре с фатумом и не плачу.
Анита открыла довольно быстро, поддавшись на мою уловку — я постучал в дверь особенным образом. Она была без обуви и в розовом платье с большими цветами. Выглядела она великолепно, лицо сияло. Наверное, вчера днем они загорали. Анита так удивилась, что вся затрепетала, или, может, она и была в таком состоянии до моего появления.
Я не очень хорошо помню эту сцену, но постараюсь восстановить.
— Леон…
— Что делает в холле Беттега?
— Леон…
— Ну и? Где Мария Соле?
— Не спрашивай, и мне не придется лгать.
— Нет, сейчас самое время объясниться. Ты не можешь избавиться от меня вот так просто, выкинув три года жизни. Ты не хочешь больше видеть меня только из-за того, что тебе в ванной попался забытый шарик кокаина.
В этот момент зазвонил телефон. Опередив меня, Анита поспешила взять трубку. С ресепшн звонил испуганный Беттега. Подняться в номер он не осмелился, подлый трус, и прощупывал почву на расстоянии. Пока Анита смущенно отвечала ему, я оглядывал комнату в поисках следов присутствия мужчины. Анитина косметичка, платья от Dolce, дорожный чемодан Pucci, который я ей купил в Лозанне, старая сумка Vuitton, а в углу ее обувь. У меня сердце екнуло, когда я заметил пару от Маноло Бланик у кровати. Анита продолжала что-то негромко говорить, но тон ее голоса был твердым, спокойным и одновременно повелительным. Так было всегда, когда решение ею уже принято. В свои двадцать пять она была вполне состоявшейся личностью. К двадцати пяти годам все взрослеют, но девушки, как известно, быстрее.
Она подошла ко мне, глаза опущены, вид нерешительный.
— Я не хочу разговаривать здесь… Может, пойдем прогуляемся, ты как? Дождь только что закончился, а запах мокрого песка меня так успокаивает.
— Я просто обожаю запах дождя.
Я не знаю, зачем произнес такую глупость, наверное, чтобы Аните понравиться, чтобы дать ей понять, что мы по-прежнему One. У меня от дождя кишки выворачивает. Единственные запахи, которые приводят меня в хорошее настроение, это запах бензина, запах бумаги, на которой печатают комиксы, запах свежескошенной травы и запах жареного лука. Но сейчас не время для дискуссий.
Анита надела сапожки, чуть подкрасилась, стянула волосы и, даже не посмотревшись напоследок в зеркало, открыла дверь и взглянула на меня. Я последовал за ней, как побитый, но еще не прирученный пес, готовый к последнему броску.
— Вот, я купил тебе на Ибице. Я переживал, что ты по вечерам будешь мерзнуть…
Не сказав ни слова, Анита накинула свитерок на плечи, вышла из номера, дверь за ней захлопнулась. В лифте мы отстранено смотрели друг на друга, как на дуэли, практически не дыша.
Наверное, я любил ее.
10
Когда дверцы лифта раскрылись, Беттега все еще сидел в углу, весь скукоженный и напряженный, как все сукины дети этого мира. Анита попросила меня подождать, затем подошла к Беттеге и произнесла несколько коротких, чеканных фраз, а потом погладила его по спине. Это мне весьма не понравилось, но в тот момент я настолько сохранял самоконтроль, что никаких внешних реакций не последовало.
Мне удалось не произнести ни слова, но глаза я был вынужден опустить, когда выходил из «Наполеона» вместе с Анитой. Я ощущал на себе десятки взглядов, хотя публика смотрела скорее на розового фламинго, который грациозно переступал лапками, будто исполнял дивный танец. Мы шли молча минут десять вдоль моря, на расстоянии друг от друга. Южный ветер разгонял последние оставшиеся облачка. Я был счастлив. Анита была всего в нескольких сантиметрах от меня, она шла спереди, я чуть сзади, едва не касаясь ее.
— Как думаешь, не сходить ли нам в Сан-Мартин?
— До маяка? Отлично, Ани.
До маяка было не близко, и это меня несколько успокоило. Разговор у нас выйдет долгим, а Беттега пускай весь изведется — ублюдок — этот удар он пропустил. Но в тот момент я не боялся никого, даже самого себя.
Мы подошли к маяку, который должен был осветить, образно говоря, финал нашей с Анитой истории. Сев на какие-то железные ящики, мы еще некоторое время повздыхали, и наконец Анита заговорила. Казалось, она произносит вслух хорошо знакомый текст, цитируя много раз прочитанное и аккуратно разорванное письмо. Ей бы еще такой взгляд с поволокой — и вышла бы идеальная театральная актриса.
— Ты всегда думал, что если мне нравится, чтобы мною командовали в постели, то ты можешь командовать мною и в жизни. Ведь правда, Леон… Сейчас не время для дурачеств. Настал момент, когда мы должны сказать, зачем мы оба здесь: в самой западной точке Франции, где морская соль разъедает даже твои ботинки. Ты, наверное, думаешь, что я твой трофей, раз уж я позволяю иметь меня во все дыры, так ведь? Ты считал, что я настолько сгораю от страсти к тебе, что закрою глаза на то, что ты пялил всех этих девок в дискотечных сортирах… А потом возвращался ко мне и говорил, что ходил пыхать с Руди. Ты думаешь, мне хорошо было в тот вечер, когда мы поругались и я ушла… А потом ты звонишь и говоришь: «Еще пивка выпью и приеду!» Ты был уверен, что я не узнаю, как в прошлом году ты ездил в Сан-Мориц с Гретой? Она вернулась с таким же точно загаром, как и у тебя, а братец твой был бледным, как обычно, ясное дело, у него же был мононуклеоз. Что, так и надо было продолжать делать вид, что ничего не происходит? Любовь такая штука, всегда кто-то отдает больше, и это вовсе не значит, что он в проигрыше. Но приходит момент — надо набраться мужества и заявить: хватит. Ах, извини, раз уж мы об этом завели речь… Что скажешь по поводу упаковок с презервативами в твоем комоде, они ведь постоянно обновлялись? Да, это правда, я лазила по твоим ящикам, что было, то было, но я получила ответ. Потому что ответы дают только факты, а вовсе не слова. Именно поэтому я решила с тобой больше не разговаривать. Мое молчание — это моя боль, моя жертва, мое страдание, если хочешь.
Только не надо думать, что я тебе ни разу не изменяла, ладно? Изменяла. Один всего раз, правда. Ну, согрешила. Я себя чувствовала совершенно раздавленной, и подумала, что если не попытаюсь поквитаться каким-то образом, то потеряю все, и свое достоинство в том числе. Я тебе
