однажды такое случилось.
— Кажется, нашему посланцу грядущего может прийтись несладко, — шепнул товарищу на ухо Николаша.
— Какая дикость, — скрипнул зубами Алексей, всегда близко к сердцу воспринимавший подобные инциденты.
— Подожди, кажется, у меня есть идея, — отозвался приятель и поднял вверх руку. — Господин ефрейтор, разрешите выйти?
Хитров подозрительно посмотрел на вольнопера, однако связываться с барчуком, имевшим почти приятельские отношения с командиром роты, не стал.
— Дозволяю, — сухо бросил ефрейтор и продолжил занятия.
Штерн же, выйдя из класса, бросился на поиски поручика и вскоре нашел его идущим к плацу.
— В чем дело, гядовой? — строго вскинулся тот, но, узнав Николашу, тут же сбавил тон: — Ах это вы, у вас какое-нибудь дело?
— Так точно, ваше благородие, — четко отрапортовал вольнопер и, подойдя поближе к офицеру, принялся ему что-то втолковывать.
— Вот как? — удивленно выслушал его Венегер. — Пгямо тайны мадгидского двога!
Штерн в ответ только развел руки, дескать, что есть — то есть. Поручик же еще на минуту задумался, а потом уточнил:
— Ггаф Блудов?
— Никак нет, просто Блудов, — тут же отозвался Николаша, — младшая ветвь.
— Ну, хогошо, — сдался офицер и с сожалением потер ладонью о кулак, — пегедайте унтегу, что я отменяю свой пгиказ. Полагаю, часа будет вполне достаточно.
— Слушаю, — вытянулся тот в ответ, — разрешите выполнять?
— Валяйте.
Полковые швальни старались изо всех сил, и на третий день после примерки мундиры и прочая амуниция были готовы. Когда призванные на военную службу новобранцы были наконец обмундированы и, как выразился подполковник Гарбуз, приведены в божеский вид, их было не стыдно предъявить на смотре.
Ради такого торжественного события в полк прибыло местное начальство во главе со здешним городским головой Николаем Дмитриевичем Живущим и протоиереем Иосифом Ширяевым. Отцы города с удовольствием наблюдали за бравыми военными и выразили всеобщее мнение, что такие молодцы разобьют всех супостатов в пух и прах, поддержав славу русского оружия. Потом должен был состояться парад, но прежде рядового Будищева привели к присяге. Как оказалось, его тезка не успел сделать это из-за болезни, что нашло отражение в соответствующих документах.
— Хочу и должен… — как эхо повторял Дмитрий слова воинской клятвы, введенной когда-то еще Петром Великим, — …верно и нелицемерно… не щадя живота…
Было уже довольно холодно, но в мундире и с теплым набрюшником под шинелью солдаты почти не чувствовали мороза. К тому же в такие торжественные дни к обычному рациону полагалась чарка водки, в чаянии которой многие готовы были и не на такие жертвы. Когда присяга была окончена, протоиерей выступил перед строем с прочувствованной речью:
— Благородные представители славного русского воинства! Господь да благословит ваш путь, в который зовет вас святая воля царская! Это путь высокосвященный, на нем по преимуществу возрастает и достигает полного расцвета святая любовь, полагающая душу за друзи своя…[11]
Будищев не слишком прислушивался к тому, что говорил священник. Накануне ему наконец удалось-таки избавиться от порядком надоевшей бородки и побриться. Дело это оказалось не самым простым. Безопасных бритв, одноразовых станков или чего-нибудь подобного не существовало еще в природе, а похожая на маленький тесак опасная бритва мало того, что стоила совершенно безумных для солдата-новобранца денег, так ей еще надо было уметь пользоваться. Можно было, конечно, обратиться к цирюльнику Федоту Скокову — такому же солдату, находившемуся в подчинении у ротного фельдшера. Но последний брал за такого рода услуги не менее полкопейки за раз, а взять их было неоткуда. Выручили, как ни странно, вольноперы Штерн и Лиховцев, с которыми у него постепенно установились почти приятельские отношения. Хотя сами они, подражая опытным солдатам, отпустили небольшие бороды, бритвенные принадлежности у них были, равно как и опыт обращения с последними. Ловко убрав щетину с его щек и подбородка, Николаша цокнул языком.
— Ну чем не граф?
— Да иди ты! — отозвался Дмитрий, внимательно разглядывая себя в маленькое зеркальце.
Оставленные самозваным брадобреем небольшие усики придавали ему немного пижонский или, как выразился Штерн, фатовской вид. Но нельзя не сказать, что ему они действительно шли. Так что усы остались, а кличка «Граф» намертво прицепилась к Будищеву среди солдат. Впрочем, чисто выбритое лицо, спрыснутое вежеталем, доставляло почти физическое наслаждение, так что со всем остальным можно было мириться. Все это время в полку не прекращались всякого рода учения и стрельбы, поэтому солдаты и офицеры порядком утомились. Их благородиям повезло больше, сразу же после окончания присяги отцы города пригласили их на торжественный обед, посвященный их отправке, так что с нижними чинами остались лишь дежурные. Вольноопределяющиеся, получив увольнительные билеты, также усвистали в город, а солдаты, набившись в казарму, оказались предоставлены сами себе. Выданной после присяги водки было достаточно, чтобы привести их в минорное настроение, но мало, чтобы подбить на «подвиги». Поэтому они, разбившись на кучки, вели негромкие беседы, вспоминали дом, а затем затянули песню. Дмитрий петь не умел, рассказывать о своей прошлой жизни ему было нечего, а потому он просто сидел в уголке, лениво прислушиваясь к происходящему. Рядом с ним устроился Федька Шматов, старавшийся в последнее время держаться рядом. Некоторое время он сидел молча, но подобное времяпровождение было совершенно не в характере молодого солдата, а потому, поёрзав, он сказал, вроде как ни к кому не обращаясь:
— Пашкова давеча опять под ружье поставили…
— Какого Пашкова? — хмуро спросил Будищев и тут же пожалел, что отозвался.
— Дык Семена Пашкова, который у их благородия поручика Венегера в денщиках служит.
— За какой хрен?
— Сказывают, ванну их благородию сильно нагрел.
— А, ну за это поделом, — буркнул Дмитрий, рассчитывая, что новоявленный приятель отстанет, но не тут-то было.
— Граф, а Граф, — снова заговорил тот минуту спустя, — а «ванна» — это чего такое?
— Как бы тебе объяснить, это что-то вроде большой лохани с водой, понял?
— Ага, понял, а зачем?
— Чтобы мыться.
— Как это?
— Тьфу, ну вот ты в бане моешься?
— А как же!
— Вот, ты чего для этого делаешь, набираешь в шайку воды и льешь себе на голову, откуда она на все прочие места стекает, верно?
— Верно, а охвицера как?
— Ну, брат, стыдно такое не знать! Господа офицеры первым делом в этой самой ванне ноги да задницу мочат, а уж потом голову моют и все остальное. Поэтому кого из их благородий ни возьми, у них везде — жопа! Смекаешь?
— Ишь ты, — выпучил глаза Федька, — нешто так бывает!
Как ни тихо они говорили, сидящие вокруг их расслышали и принялись смеяться. В тяжкой солдатской жизни вообще мало поводов для радости, поэтому всякий человек, умеющий развеселить своих товарищей, чрезвычайно ценился.
