А уж жид он или русский – они даже и не вникали…. Мы для них все – «рус Иваны».
ВЕРА: Господи! Да что же вас такое здесь волнует! Тутова Бог помер, а вы: жид – не жид!
УВАРОВ: Какой Бог здесь помер? Энтот что ли? (Толкает ногой тело Николая). Так энтому туда и дорога! Ежели энто Бог – то в Рай прямёхонько и попадёт!
ВЕРА: Не смей! Слышишь, не смей его ногою пинать! (Бросается на Уварова и отталкивает того от тела Николая). Ты его ноги целовать должен! Он тутова за всех нас помер!
УВАРОВ: Ты чё толкаешься-то? Совсем с ума сбрендила, глупая баба? Чего он тут тебя перед тем, как откинуться, оприходовал хорошо, шалава партизанская? А ну, отойди в сторону, пока не пришиб!
(Замахивается на Веру прикладом. Вера не отпрянула, а осталась стоять, как вкопанная, смотря прямо в глаза Гришки Уварова)
БЛАГУШИН: Не трожь её, Гриша! Правду она говорит! Не трожь!
МЫТАРЬ: Ладно, Гринь! Остепенись! Похоже, тут «крыша» перед смертью у обоих поехала! Давай энтого жмурика забирать и пошли спать! Утро уже, а мы ещё не ложились даже! А его ещё до штабу немецкого тащить, для отчётности….
УВАРОВ: Как же…, ты не ложился! Ты до того, как я тебя из-за Гринберга разбудил, часа три дрых…. Теперича моя очередь! Давай бери его за ногу!.. А сапоги-то у него еще походят…. Охфицерские…. Чур мои будут!
МЫТАРЬ: Да забирай! Невелика ценность!
УВАРОВ: Ну, энто для кого как!
(Мытарь и Уваров берут Николая за ноги и тащат его из сарая. Мытарь перед самым выходом останавливается. Оборачивается к Благушину).
МЫТАРЬ: Ты, Василь Михалыч, на меня за Гринберга не серчай! Я человек служивый! А с родителями моими уже боль-то прошла…. Я думал, что порешу его, как увижу, а вот увидел, а зла на него нет…. Поэнтому я его немцам и сдал. И, похоже, что не ошибся. Вон целых две роты в лес за Николаевку уехали – конец скоро для энтой красной сволочи будет. Хоть заживём спокойно…. Тут надо было решать исходя из бо́льшей стратегической, так сказать, выгоды. Так что – не серчай! Я же сказал, что замолвлю за тебя слово – так я его за тебя скажу! Ведь, ежели бы не ты – немцы энтих партизан ещё долго ловили….
(Уходят, запирая за собой дверь. Благушин и Вера остаются одни. Они долго молчат, затем Благушин нарушает молчание первый).
БЛАГУШИН: Вот и всё, Вера!.. (пауза, затем с отчаянием): Да, будь я проклят!.. Упустил! Свой шанс! Не выполнил! То, что Богом начертано было – не исполнил! Как я своим родителям Там в глаза смотреть буду?! Как братьям своим покажусь?! С какими взорами их дети невинные на меня смотреть будут?! Как старики, бабы и детки сухотчевские судить меня будут?! И правильно сделают! Самым, самым страшным приговором пусть осудят меня! Отпустил я Зверя на свободу! Я! Я мог бы остановить Его! Пусть даже на своём, ничтожном, мужицком уровне….
ВЕРА: Да, что ты! Что ты так коришь-то себя?! Не за что тебе каяться-то! Не за что! Кому ты зло сделал? Никому!
БЛАГУШИН: Не-ет, Вера! Сделал! Бездействием своим, безответственностью сделал! И тем самым, все дела свои добрые перечеркнул раз и навсегда! Из-за меня, из-за моей трусости сейчас опять люди гибнут! Пусть там и не самые хорошие есть, и коммунисты-сталинцы, но они – люди! Они – народ мой! И пускай он не самый праведный, но другого народа у меня – нет! И я такой же! И я часть его!
ВЕРА: А Гринберг?
БЛАГУШИН: А Гринберг – нет! Поэтому, чтобы искупить грех энтот мой – до́лжно мне на берёзе болтаться! Как последнему негодяю и мерзавцу! Прав был Коля, Царство ему Небесное (крестится)! Ещё в самом начале разговора нашего, он всю правду про меня выдал! А я, дурак самонадеянный, спорил, правде жизни его, мальца юного, поучал…. А он!.. А он мудрее меня раз в сто оказался и сразу различил всю гниль мою во мне!
ВЕРА: А ведь он тебе говорил, что «Убей Зверя сам!». На самой последней черте говорил…. Заклинал даже! Боже! Кабы знать пути все Твои, где и когда Ты говоришь с нами!.. Совсем уже рассвело, дядь Вась! Как думаешь, энто последний денёк наш или еще немного Господь нам отведёт пожить?
БЛАГУШИН: А смыл, Вера? В чём смысл теперича в лишнем деньке? А для меня теперича, даже ежели Господь мне ещё лет двадцать жизни накинет – всё энто бессмыслицей сплошной будет и мучением.
ВЕРА: да ладно, дядь Вась! Память человеческая – она всё списывает и стирает из совести…. Время – лечит!..
БЛАГУШИН: Вот поэнтому и не надобно мне энтого времени! Не заслужил! Погоди: похоже опять идут к нам….
(Слышатся приближающиеся, уже знакомые голоса, затем раздаётся лязг замка, дверь открывается и в сарай входит Яков Гринберг в сопровождении Мытаря и Уварова. Гринберг одет в немецкую военную форму. Он властно, едва ухмыляясь, смотрит на Благушина, затем на Веру, подаёт знак полицейским и те кидаются на Благушина, валят на пол и связывают руки за спиной. Затем, связывают Веру).
ГРИНБЕРГ (полицейским): Я смотрю у вас тут не место заключения арестованных, а санаторий для них. И это, когда до линии фронта 10 километров!.. Они бы у вас как долго сидели бы так? А? Пока не сбежали бы? К партизанам…. (наклоняется над Благушиным): Уже не сбежишь! Не к кому!.. А в твоих связях с ними и с красным командованием по ту сторону Оки мы ещё поговорим потом…. Сознаешься! И как Сухотчево сжигал с краснопёрыми – всё расскажешь!
ВЕРА: Яш! Да как ты можешь? Энто ж ты…. Ты же сам признался!
(Гринберг делает знак полицейским удалиться. Те выходят, закрывая за собою дверь).
МЫТАРЬ (перед выходом): Прости, дядь Вась! Не волен я! (Выходит).
ГРИНБЕРГ (Вере): А что Он (указывает пальцем вверх) ему говорил? Его́ послушать надо было! Что Он говорил, а Благушин? Убей Зверя сам, по-моему? А? Но ты не уби-и-ил! Потому что вы – слуги Мои! Вы друг друга без жалости уничтожать можете, себя убьёте, а вот на Меня и слуг Моих руку поднять не сможете, ибо вы – в Нашей власти, Нам служите, вольно или невольно, подсознательно, но служите…. Поэтому и Бог ваш мёртв и будет умирать всегда, после того, как к вам явится и совет дельный даст! Но
