русских – в Англии не подумают.
Так опять – бороться, будить английское общественное сознание? да неизбежно опять читать английские юридические бумаги, тонуть в их болоте? Нет, я способен искать истину и на самых больших сквозняках истории, но не в судах. Мучительно тяжело. Ограничился денежной помощью в объявленный для Толстого сбор средств[398].
Трудно, трудно и долго мне досталось утягиваться в молчание.
И ещё же отдельный русский случай – празднования! Очень любят русские эмигранты – то строить памятники на чужой земле (Владимирский собор – «храм-памятник», и какая ж его будет судьба в Штатах?), то собираться на торжественные церемонии (не раз звали меня быть «введенным в палату Славы» Конгресса русских американцев). А тут приближается и воистину великая дата: 1000-летие русского Православия. Но когда родина наша разорена, растоптана – уместно ли такое пышное празднование? не лучше ли бы – долгий пост и скромная молитва? Нет, каждая «юрисдикция» зарубежного русского православия создаёт свою комиссию, готовит праздник и докладчика на нём, и докладчик этот – разумеется, я. Осенью 1985 получаю приглашение от Парижской архиепископии, весной 1986 – от Зарубежной церкви. Ответил я отказами, но в обоснование – только моя недостойность и неготовность делать такой доклад.
И о том же Тысячелетии просит у меня интервью Би-би-си; и католический международный журнал «Communio» на двенадцати языках – да разве я им учитель?
Конечно, странно мне – такую дату пережить без единого внешнего движения. А придётся.
______________
Чтобы сохранить непрерывную линию жизни – отказы эти были неизбежны и спасительны.
Большие книги надо и писать долгими годами – много к тому причин и много в том преимуществ. Когда так долго пишешь – в тебе самом наслаиваются, проявляются разные настроения, разные взгляды, – и вся эта многослойность органически перетекает в произведение и углубляет его. Гонишь, гонишь 1-ю или 2-ю редакцию тома – оторваться нельзя. Но потом – хорошо и отложить, заняться другими частями, а после перерыва снова вернуться к отложенной – за это время произошло твоё внутреннее дозревание, даже и в крупных мыслях, тем более накопление мелочей и характерностей. (Может быть, поразмышляешь и над несостоявшимися, альтернативными путями событий, это обогащает мысль. И ещё: через какую бы гущу зла ни протянулся сюжет – не дать искорёжиться на том душе ни автора, ни читателя, – достичь созерцания гармоничного.) – А уж выпуск книги в свет – должен быть замедленным и даже торжественным выдохом.
«Колесо» даёт мне пережить как бы ещё одну добавочную полную жизнь – от конца XIX века и прежде моего сознательного возраста.
Да, конечно, выросла громадина. Но потому я вынужден охватить такой объём, чтобы была доказательность, а не пятна импрессионистические, ни для кого не обязательные. Историческая эпопея – это не развлечение пера, она только и имеет вес при сквозной достоверности. Да когда исторический материал так изобилен – разве потянет на вымысел? Материал – он и ведёт, а я должен быть точен до научности. Но при этом: дышишь в слое, который выше научности. Шпенглер очень метко сказал: труд историка требует особого органа, особой концентрации чувства и воображения, дающих каждое мгновение истории переживать с точки зрения вечности, в увязке и с прошлым, и с будущим.
И только удивляешься самодвижению эпопеи.
Переход от «Марта Семнадцатого» к «Апрелю» поставил передо мной ещё новые задачи, так что едва не зашатался метод Узлов. Кажется: от 18 марта (конец Узла III) до 12 апреля (начало Узла IV) – рукой подать? а сколько событий и оттенков проваливается. Куда? Возникает понятие «Междуузелья». Метод Узлов не разрешает его описывать, а сцепка событий требует: хоть что-то, самое малое, надо дать! Как с помощью лекал любую кривую вычерчивают плавно, так и тут: связь – надо сколько-то дать.
Ну, во-первых, вот и время ввести новую форму: Календарь Революции – безстрастный отстук главнейших событий этого промежутка. Во-вторых: для самого-пресамого необходимого – суметь применить ретроспекцию, вплести её в главы уже следующего Узла.
«Апрель» же, в который я стал входить с осени 1983, распахнул много секторов, свежих по отношению к бурнореволюционному «Марту». «Апрель» открывает собой цикл Узлов «Народоправство», включая «Сентябрь Семнадцатого», полугодовую безславную историю, как «победившая» (в России – сочинённая образованными людьми) демократия сама по себе безпомощно падает. В распахе демократического веера сильно расширяется и тут же дробится социалистический поток. (Для советских читателей, на своей шкуре прошедших школу социализма, – многополезный материал.) И уже в кризис 20–21 апреля (подожжённый большевиками) социалистический путь одерживает верх над буржуазным – но в каком множественном столкновении мнений! Невылазная путаница уличных дискуссий – и никакой аргумент нельзя передать лишь по разу, тогда не будет толпы; значит – многократно, в разных формах, и значит – объёмно. Пёстрое разноречие мнений – это и есть воздух той короткой эпохи. Речи, речи, межгазетные споры – апрель затоплен речами (а ещё что будет дальше! Россию – проговорили, проболтали в совещаниях); а русский язык, с передвижкой к социалистам, всё обезцвечивается и вянет.
И эпизоды, эпизоды – из столичных уличных растеклись по всей России: провинциальные города, железные дороги, деревни – вся Россия в бурлении. Неделями напролёт сидел у фильмоскопа, читал газеты тех дней.
А ещё же Ленин! Только тут – он впервые в России, впервые действует на реальном поле, а не в эмигрантских склоках, – и продирается с прокалывающей резкостью через пестроту социалистов. (Со многими ляпами, однако, с каким невыразимым вздором в иных лозунгах, теперь сокрытых дремучей лживостью большевицких источников. Уж кажется – сколько я о Ленине изучил! – а по «Апрелю» ещё вдобавок любопытнейшее: на двух апрельских партконференциях видные большевики разумно, убедительно опровергают ленинские заносные планы. А как доходит до голосования – Ленин почему-то неизменно выигрывает. Какой-то биологический инстинкт в партии.) Работу над этим Лениным – ещё как заново начинаешь.
А в тех же неделях – возвращается в Россию и Троцкий! – не оставить же и его без разработки. Какие они с Лениным разные – и как же злоспешно друг друга дополнили.
Надолго же я выбыл из современности. (С нынешними Штатами – живём мы в разных концах XX века и на разных континентах.)
Распахнув и одолевая «Апрель», увидел я: да эти первые четыре Узла «Колеса» уже покажут полный развал феврализма к концу апреля Семнадцатого. Дальше хоть и не писать.
А у меня-то материал уже много изучен, накоплен и на все двадцать Узлов. Тогда стала во мне просвечивать такая идея: как сами Узлы выхвачены из исторического потока частными пробами – так и из Узлов ненаписанных можно решётчатыми пробами выхватить основные события – и дать их плотным конспектом. Сводка оставшихся
