я думаю сейчас, прочтя его ответ. Допустим, он, со своей стороны, вернется к предложению – он свободен в выборе, – но мы бы выглядели непонятно кем, если сейчас стали бы склонять его сказать «да».
Как видишь, я получил твое письмо, за которое очень благодарен, в нем много чего было, я очень благодарен тебе за купюру в 100 фр.; что до задержки с телеграммой, то она была датирована воскресеньем, а значит, виной всему почтальон, но это не важно, ведь карета в Сент-Мари отправляется каждый день.
Меня останавливала лишь необходимость покупать холсты и платить за жилье. Я уже говорил тебе о том, что холст Тассе не очень-то нравится мне для работы на воздухе. В будущем, думаю, станем брать обычный. Я купил на 50 фр. холста с подрамниками – еще и потому, что мне нужны подрамники разных размеров, на которые можно натягивать холсты, хоть я и буду присылать их тебе свернутыми. Размеры довольно большие – 30, 25, 20, 15, все квадратные. Мне кажется, что большие размеры (в сущности, не такие уж большие) подходят мне лучше всего.
Но я говорю о том, что написано в твоем письме. Поздравляю с выставкой Моне, которая состоялась у тебя, и жалею, что не видел ее. Терстеху не повредило бы посмотреть эту выставку; он еще передумает на этот счет, но, как ты и предполагал, слишком поздно. Любопытно, конечно, что он поменял свое мнение насчет Золя. По опыту знаю, что он и слышать о нем не мог. Что за чудак этот Терстех, не стоит терять надежду на его счет; в нем прекрасно то, что, каким бы жестким и закоснелым ни было его мнение, однажды признав, что вещь не такова, какой ему представлялась, – например, в случае с Золя, – он меняет его и смело защищает дело. К сожалению, в нынешние времена не доживают до старости, а господин Терстех прожил больше, чем ему осталось. И где его преемник? Бог мой, какое несчастье, что вы с ним не пришли к единомыслию в отношении ведения дел. Но что тут скажешь, – по-моему, это и называется роком.
Тебе повезло познакомиться с Ги де Мопассаном – я только что прочел его первую книгу «Стихи», посвященную его учителю Флоберу. В одном стихотворении, «На берегу», уже виден он. Знаешь: как Вермеер Делфтский стоит рядом с Рембрандтом среди художников, так и он стоит рядом с Золя среди французских романистов.
В общем, визит Терстеха вовсе не то, на что я смел надеяться, и я не скрываю, что ошибся насчет возможности сотрудничать с ним.
Вероятно, как и насчет дел с Гогеном. Взглянем на это так: я думал, он приперт к стене, и упрекал себя в том, что у меня есть деньги, а у товарища, работающего лучше меня, нет, – и я говорю, что половина будет его, если он захочет.
Но если Гоген не приперт к стене, я могу не слишком торопиться.
Я решительно отхожу в сторону, и передо мной стоит лишь один вопрос, очень простой: если я стану искать товарища для совместной работы, будет ли это правильно, принесет ли это выгоду мне и моему брату, останется ли мой товарищ в проигрыше или в выигрыше?
Вот вопросы, которые, конечно, беспокоят меня, но они должны столкнуться с действительностью, чтобы стать фактами.
Не хочу обсуждать план Гогена, однажды уже обдумал ситуацию – прошлой зимой: результаты тебе известны. Как ты знаешь, мне представляется, что содружество импрессионистов могло бы быть чем-то в духе содружества 12 английских прерафаэлитов, и я верю, что оно может стать реальностью. И поэтому я склонен полагать, что художники обеспечат друг другу средства к существованию независимо от торговцев, – каждый обязуется предоставить обществу изрядное число картин, прибыль и убытки делятся на всех. Не думаю, что это общество просуществует бесконечно долго, но думаю, что, пока оно живо, мы будем смело жить и творить. Но если завтра Гоген и его еврейские банкиры потребуют от меня всего 10 картин для общества торговцев, а не художников, право, не знаю, доверюсь ли я им – я, который охотно отдал бы 50 обществу художников.
Не смахивает ли на то, что случилось с Рейдом? Зачем говорить, что Габриэль де ла Рокетт – обманщик, если вы поступаете как он? Зачем говорить об Обществе художников, если оно состоит из банкиров? Бог мой, хватит уже! Пусть наш приятель делает, что велит ему сердце, но его проект вовсе не вдохновляет меня.
По-моему, лучше уж принимать все как есть – все как есть, ничего не меняя, – чем устраивать половинчатые реформы.
Великая революция, искусство – художникам: бог мой, возможно, это утопия. Что ж, тем хуже. Жизнь, по-моему, так коротка и бежит так быстро. А будучи художником, нужно писать картины.
Ты прекрасно знаешь, что тогда – этой зимой, вместе с Писсарро и другими, мы, волей случая, много говорили об этом, – и поэтому сейчас я стараюсь ничего не прибавлять, кроме одного: лично я в следующем году хочу сделать свой взнос – 50 картин. Если это мне удастся, я останусь при своем мнении.
Сегодня я послал тебе почтой 3 рисунка.
Тот, что со стогами на дворе фермы, покажется тебе слишком странным, но он сделан в большой спешке: это набросок картины, показывающий, как она будет выглядеть.
«Урожай» уже серьезнее. Это сюжет, над которым я работал на этой неделе, взяв холст 30-го размера; он еще не закончен, но убивает все остальное, что есть сейчас у меня, кроме натюрморта, над которым я работал терпеливо. Макнайт и один из друзей, который тоже был в Африке, сегодня видели этот этюд и назвали его лучшим из сделанных мной. Это как с Анкетеном и нашим другом Тома – услышав такое, не знаешь, что думать о себе, но я мысленно говорю: наверняка все остальное чертовски ужасно.
В дни, когда я приношу домой этюд, я мысленно говорю, что, если так будет каждый день, все наладится; но в дни, когда возвращаешься с пустыми руками, ешь, спишь и при этом тратишь деньги, ощущаешь недовольство собой и чувствуешь себя безумцем, мошенником или старым уродом.
А наш дорогой доктор Окс[223], я имею в виду нашего шведа[224] Мурье! Мне он очень даже нравился – в своих очках он шел по этому грешному миру бесхитростно и легко, и я прозревал в нем более чистую душу, чем многие другие души, и бóльшую склонность к прямоте, чем у множества умнейших людей. Я знал, что он давно не занимается живописью, и меня нисколько не смущало, что его работы были верхом пошлости. Я видел его ежедневно, на протяжении месяцев. Ну хорошо. Отчего же он растерял свои качества? Вот что я думаю по этому поводу. Знай, что он приехал на юг в надежде излечиться от нервной болезни, вызванной кучей неприятностей, из-за которых он сменил род занятий.
Он чувствовал себя здесь превосходно, был очень спокоен и т. д. Но парижские потрясения оказались слишком сильными, а перемены – слишком резкими, он не нашел того Парижа, о котором мечтал, и вот теперь он в тревоге, бывает неприветливым и в любом случае делает глупости.
Полагаю, он скоро перебесится. Пока же пусть делает что хочет, не придавай этому значения. Он возлагает множество надежд на Расселла (как я думаю), ищет советчика и учителя, однако не мне тебе говорить, что Расселл, возможно, не станет в полной мере тем, кто ему нужен; но, как я думаю, Расселл поймет, что он не знает людей, с которыми имеет дело, примет в нем участие и постарается отнестись к нему по-доброму. Думаю, Расселл создает себе имя среди тех, кто инстинктивно страшится Парижа. Трудно объяснить, что я имею в виду под всем этим.
Расселл – очень хороший человек, но ты ведь знаешь, что невозможно советовать или заставлять полюбить Париж, как невозможно советовать курить трубку или пить черный кофе с коньяком. К тому же Расселл богат и потерял деньги в Париже, а значит, может сказать – и говорит – другим: «Вот с чем мне пришлось иметь дело». Так или иначе, я напишу пару слов Расселлу.
По-видимому, Макнайт не очень доволен мной, но Расселл указал ему в ответе, что он должен помалкивать. Я хочу сказать, что
