по бурьянам выстилались заморозки. Паровали речки. Земля, ежась, не с охотой отдавала тепло, накопленное за летнюю благодать. Пододгу недвижимо стояли туманы. Высоко над волжскими буграми встанет рыжее негорячее солнце — зашевелится, на глазах начнет втягиваться в балки, буераки.
Проснулся Борис до зари. Припал к оконцу — туман. Выругался. Беляки расквартируются по соседству, через плетень, и не разглядишь.
Спал плохо. Ворочался в душной хозяйской перине — привык к палатке. А тут ночь напролет по всему селу, вроде на стрельбище, выстрелы. Мало — винтовочные, из «максимов» очередями шпарят в черный свет, как в копейку. Забавляются, сукины сыны, озоруют. Так можно и сигнальные знаки пропустить. Ослабил вожжи. Как стоянка, так начинается: то грабеж, то стрельба эта…
Наливаясь гневом, он сдернул со стула галифе. Скривился. Завоженные до сияния, в сплошных сальных пятнах от ружейного масла. Уже не разобрать, какого цвета они были снову, зеленые, синие? В поясе сохранился их первозданный вид.
— Довоевался, комбриг, штанов приличных нету. Срамота, тьфу!
— А я думаю, с кем тут братушка разговор ведет? Один ты…
У дверного косяка — Пелагея. Борис, прикрываясь штанами, сиплым от неловкости голосом, спросил:
— Дрыхнет Мишка?
— А чего ему…
— Растолкай. Пусть скоренько смотается до Сиденка или до Панченка. Гляди, в загашниках своих раскопают какие ни на есть галифе. В этих уж будто и неловко… На десять часов Харченко собирает…
На синем прыщеватом лице Пелагеи затеплилась кривая усмешка. Разглаживая на впалом животе цветастую завеску, повязанную поверх солдатской рубахи, накинулась:
— Силком предлагала тебе чистые шаровары. Отлаял. Что зенки лупишь? Невправду? Синие, шерстяные… От братки остались, Лариона… Выстирала их, отгладила.
Тут же, пока он вытряхивал из карманов свое хозяйство, Пелагея вернулась, кинула от порога темно-синие галифе.
— Таковские еще носить. Как память берегла…
Борис вдогонку крикнул:
— Воды!
Оглядев сзади и спереди братнины обноски, засомневался: надевать, нет ли? В самом деле, память. Одна эта вещь небось и осталась от покойного: сапоги он уже добил за лето в стременах, рубаху и шинель подцепила сестра. Перевел взгляд на свои заношенные, махнул: была не была, надену.
Влез мигом, по-солдатски; оглядывая, застегнул пуговицы, провел ладонями по грубому ворсу. Денек-другой покрасуется, а там раскачает снабженцев. Намыливая щеки, внимательно разглядывал лицо. Гладкая, чистая кожа лба, без морщин, туго обтянутый нос. Ага, от глаз уже наметились тонкие лучинки… Очистил бритвой от мыльной пены щеки, подбородок. Остался доволен собой: сойдет еще за парубка. Засвистал на радостях бодрый марш.
Стоявшая у дверного косяка сестра со скрытой усмешкой заметила:
— Что-то ты, братушка, такой веселый… И наряжаешься в чистое…
Увидав в зеркале свое вспыхнувшее лицо, Борис долго протирал рушником лезвие бритвы. Нарочно не замечала Пелагея смущения брата. Заменяя на френче затасканный подворотничок, делилась бабьими новостями:
— Вчера в лазарете была… Надежда Буденная закликала. Ласковая бабочка и на личико славная. С Козюрина она, оказывается, с хутора, что за Манычем. Батя как-то ездили туда. Семен ее оттуда и взял… Вот, готов и френч.
Встряхнув, повесила его на спинку стула. Пристраивая иголку с ниткой к отвороту нагрудного кармана, продолжала:
— Девки там, в лазарете… Сестры милосердные. Ух, пересмешницы, не приведи господь. Обижаются. Только, мол, службу спрашивает… Эт ты вроде. А зришь на чужих. Какую-то Настенку сгадывали, машинистку из соседнего штабу…
Темнели диковато у Бориса глаза, от гладко выбритых щек отливала кровь. На диво мирным голосом пообещал:
— Сорокам тем я поотрублю языки. Так и перескажи. Думали бы они, как лучше наладить ночные дежурства возле раненых… Да.
Пелагея обидчиво поджала губы: до него шутейно, мол, а он в дыбки. У двери, обернувшись, высказалась с какой-то надсадной горечью:
— Женился бы ты скорее!
Оторопело глядел в ее глаза, полные слез. Прорвалось. Копилось, видать. И разговор затеяла неспроста — ходят в бригаде слухи…
— Ты что нынче, сеструшка… Не с той ноги встала? Ткнулась Пелагея в дверной косяк.
— Вот новость… Слушай побольше всякую болтовню.
— Нет, братушка… — Она хлюпала носом, мотала простоволосой головой. — Коль судьба, не беги… Сказывают, красивая и держится, чисто пава. А что люди болтают про ее… Так не загородишь ты им рот. Гляди, и дуром на женщину возводют, от завидок.
Застегнула ему пуговицу на исподней рубахе, посоветовала:
— Бери ее, братушка. Только честь по чести… В церк-ву тебе грех, под венец, так надо, как у Советов… Муське все одно нужна матерь. А я пойду в лазарет. Надя приглашает. А то ив эскадрон, в сестры… И то возьми в толк: при всех, почитай, твоих дружках-помощниках жёны. И Надя у Семена, и Дашутка вон у Шурки Харитонова, и Ира у Кириляка…
Молчком взял сестрины шершавые ладони.
2
Зашел Борис к лошадям. Не распоясался, не засучил рукава. Потрепал Панораму за челку, прислонился щекой к шелковистому горячему храпу. Вконец одолели сердечные затеи. При сестре не только высказать их вслух, подумать не смел. А тут
