Тут берет слово Эпистемон, которого в данный момент можно отождествить с автором, и в подтверждение мысли Пантагрюэля ссылается на одно недавнее и памятное событие:
— Мы недавно уверились в том воочию на примере кончины доблестного и просвещенного рыцаря Гильома дю Белле. Пока он был жив, Франция благоденствовала, и все ей завидовали, все искали с ней союза, все ее опасались. А после его кончины в течение многих лет все смотрели на нее с презрением.
Нам уже приходилось цитировать эти слова. В сущности пример Эпистемона не имеет прямого отношения к тому, что говорят макреоны и Пантагрюэль о смерти демонов и героев. Те несчастья, что, по мнению Эпистемона, принесла с собой Франции смерть Гильома дю Белле, нельзя уподобить ни землетрясению, ни той буре, во время которой Панург готовился к смерти. Это неизбежные затруднения, испытываемые королевством, внезапно лишившимся одного из лучших своих полководцев. Эпистемон, или, вернее, Рабле, возможно, преувеличивает (нам уже приходилось на это указывать) заслуги, оказанные Гильомом дю Белле своему королевству, у которого и после него были славные полководцы и искусные дипломаты. Но Рабле находился на службе у дю Белле. Вместе с отважным и мудрым Гильомом, сеньором де Ланже, он некогда отправился в Пьемонт, и тот не забыл его в своем завещании. В благодарность за это Рабле желает увековечить его имя на страницах своей книги.
Что касается фантазии Рабле на тему о душах героев, которые, отделившись от тела, будто бы колеблют воздух и сеют бурю, то она навеяна Плутархом, и добрый Пантагрюэль, рассуждая об этом, просто-напросто переводит отрывок из трактата «Об умолкших оракулах».
В заключение он выражает твердую уверенность в том, что душа бессмертна.
— Я полагаю, — говорит он, — что все разумные существа неподвластны ножницам Атропос[582]. Бессмертны все: ангелы, демоны, люди.
А затем этот неутомимый рассказчик вспоминает историю кормчего Тамуса; история эта хорошо всем известна, и, однако, мы не можем не привести ее, — до того она хороша, до того она увлекательна. Ее тоже можно найти в трактате «Об умолкших оракулах». Даю этот отрывок из «Моральных трактатов» Плутарха сначала в переводе Жака Амио, который появился всего лишь несколько лет спустя после выхода в свет четвертой книги «Пантагрюэля». Амио перевел Плутарха простым, приятным языком. Я только устранил в нем одну бессмыслицу — кстати сказать, Рабле гораздо лучше прочел и понял этот текст, чем Амио:
«Грамматик Эпитерс рассказывает, что, намереваясь плыть в Италию, он сел на корабль, груженный различными товарами, со множеством пассажиров на борту, и вот, — говорит он, — под вечер около Эхинских островов ветер утих, и корабль отнесло к Паксосским островам, а большинство пассажиров тогда еще не спало: многие пили, доедали ужин, как вдруг на одном из Паксосских островов послышался громовой голос, до того громко произнесший имя Тамус, что все невольно оцепенели. Этот самый Тамус был кормчий, египтянин — на корабле его мало кто знал по имени. На первые два зова он не ответил, а на третий откликнулся. Тогда называвший его по имени, возвысив голос, крикнул, что когда он подойдет к Палодам, то пусть возвестит, что великий Пан[583] умер. Эпитерс рассказывал нам, что все слышавшие этот крик пришли в изумление и стали спорить, как лучше поступить; исполнить то, что велел голос, или же воздержаться, но в конце концов порешили вот на чем: если они будут проходить мимо Палод при благоприятном ветре, Тамус пройдет молча; если же будет тихо и безветренно, он громко крикнет о том, что слышал. И вот случилось так, что, когда они шли вблизи берега, не было ни малейшего дуновения ветра, на море была тишь и гладь; того ради Тамус, взглянув с носа корабля на сушу, громко сказал о том, что слышал, — о том, что великий Пан умер. Не успел он это вымолвить, как послышался великий шум, и то был не один голос, а многое множество, и все они стенали и выражали изумление, а как весть эту слышали многие, то и облетела она во мгновение ока весь город Рим, так что наконец сам император, Тиберий Цезарь, послал за Тамусом и, поверив его рассказу, велел дознаться, кто таков этот Пан».
А вот несколько вольный перевод Рабле: «Эпитерс, отец Эмилиана-ритора, плыл вместе с другими путешественниками из Греции в Италию на корабле, груженном различными товарами, и вот однажды под вечер, около Эхинских островов, что между Мореей и Тунисом, ветер внезапно упал, и корабль отнесло к острову Паксосу. Когда он причалил, некоторые из путешественников уснули, иные продолжали бодрствовать, а третьи принялись выпивать и закусывать, как вдруг на острове Паксосе чей-то голос громко произнес имя Тамус. От этого крика на всех нашла оторопь. Хотя египтянин Тамус был кормчим их корабля, но, за исключением нескольких путешественников, никто не знал его имени. Вторично раздался душераздирающий крик: кто-то снова взывал к Тамусу. Никто, однако ж, не отвечал, все хранили молчание, все пребывали в трепете, — тогда в третий раз послышался тот же, только еще более страшный голос. Наконец Тамус ответил: „Я здесь. Что ты от меня хочешь? Чего тебе от меня надобно?“ Тогда тот же голос еще громче воззвал к нему и велел, по прибытии в Палоды, объявить и сказать, что Пан, великий бог, умер. Эти слова, как рассказывал потом Эпитерс, повергли всех моряков и путешественников в великое изумление и ужас. И стали они между собой совещаться, что лучше: промолчать или же объявить то, что было велено, однако Тамус решил, что если будет дуть попутный ветер, то он пройдет мимо, ничего не сказав, если же море будет спокойно, то он огласит эту весть. И вот случилось так, что, когда они подплывали к Палодам, не было ни ветра, ни волн. Тогда Тамус, взойдя на нос корабля и повернувшись лицом к берегу, сказал, как ему было повелено, что умер великий Пан. Не успел он вымолвить последнее слово, как в ответ на суше послышались глубокие вздохи, громкие стенания и вопли ужаса, и то был не один голос, а многое множество. Весть эта быстро распространилась в Риме, ибо ее слышали многие. И вот Тиберий Цезарь, бывший в ту пору императором римским, послал за Тамусом. И, выслушав, поверил его словам».
Плутарх, как и Рабле, философы александрийской школы, точно так же, как гуманисты, верили, что Пан, великий Пан, представлял собой Все, великое Все: πãν по-гречески означает «всё». Отсюда становится понятным, тот неизъяснимый страх, какой внушали эти прозвучавшие над морем слова: «Умер великий Пан». И все же это совершенно неверная и даже нелепая этимология. Пан родился с рогами, с бородой, с курносым носом и козлиными ногами. Он жил в Аркадии, бродил по рощам и лугам и стерег стада; он смастерил себе свирель и извлекал из нее нехитрые звуки. Своими внезапными появлениями этот неказистый бог порой наводил на людей страх. Принимая во внимание его внешний облик и образ жизни, правильнее было бы производить его имя от глагола πáω, что значит «пастись», — ведь он, как известно, пас ягнят, — и отсюда, вероятно, и произошло его имя. Символом же вселенной этому получеловеку посчастливилось стать благодаря случайному созвучию двух разных понятий. Поэты чаще всего выражают свою мысль при помощи каламбура и игры слов. В этом смысле многие из нас тоже являются поэтами.
Не подвергая сомнению, что великий Пан — это великое Все, мысль Пантагрюэля приводит его к тому, что великое Все — это и есть вочеловечившийся бог и что голос, услышанный Тамусом, возвещал смерть Иисуса Христа.
— Я склонен отнести эти слова, — говорит он, — к великому спасителю верных, которого из низких побуждений предали смерти завистливые и неправедные иудейские первосвященники, книжники, попы и монахи. По-гречески его вполне можно назвать Пан, ибо он — наше Все, — продолжает мягкосердечный великан, — все, что мы собой представляем, чем мы живем, все, что имеем, все, на что надеемся, — это он; все в нем, от него и через него. Это добрый Пан, великий пастырь, который всем сердцем возлюбил не только овец, но и пастухов, и в час его смерти вздохи и пени, вопли ужаса и стенания огласили всю неизмеримость вселенной: небо, землю, море, преисподнюю.
Наш правдивый автор прибавляет, что, когда Пантагрюэль произносил эту речь, из глаз его текли слезы величиной со страусово яйцо. Его интерпретация рассказа Плутарха не принадлежит ему целиком — ее можно найти уже у Евсевия;[584] от нее отказались лишь после того, как дух исторической критики, коснувшись первых лет христианства, развеял небылицы. Апокалипсис[585] кормчего из Египта стали тогда рассматривать как символ смерти античных богов.
«Умер великий Пан» — для новейших поэтов и философов это означает, что старый мир рухнул, а на его развалинах возникает новый. Старые храмы опустели — родился новый бог.
Именно так истолковал старый Плутархов миф в поэме «Рождество на море» провансальский поэт Поль Арен[586], поэт чистой воды, поэт настоящий.
