красного резинового корсета. Блондинка с длинным лицом и тонким синим шрамом помады, рука, похожая на птичью лапку, мнет сигарету. Мужчина с поблескивающими маслом руками, голыми, несмотря на холод, искусственные мышцы камнями бугрятся под синтетическим загаром, испещрены халтурной тюремной татуировкой…
– Эй ты, сука! – с каким-то даже весельем окликнула жирная. – Н’деюсь, ты не с’-ик-бираешься к’го-то здесь подцепить?
Устало оглядев Мону, блондинка одарила ее блеклой – мол, я тут ни при чем – ухмылкой и отвернулась.
Будто черт на пружинках, с места вскинулся сутенер, но Мона, повинуясь жесту блондинки, уже двигалась сквозь толпу. Он схватил ее за руку, шов пластикового дождевика с треском разошелся, и Мона локтями протолкалась обратно. Магик включил автопилот, и следующая картинка – она сознает, что до троицы уже больше квартала, и приваливается к какому-то железному столбу, кашляя и обливаясь потом.
А магик вдруг – иногда такое случается – поставил мир с ног на голову, и все кругом сделалось отвратительным. Лица в толпе казались загнанными и голодными, будто всем им нужно срочно бежать по каким-то жизненно важным делам, а свет за стеклами магазинов стал холодным и жестким, и все вещи в витринах были выставлены с единственной целью – сказать ей, что ничего такого у нее никогда не будет. Где-то звенел голос, злой детский голос, нанизывающий непристойности на одну бессмысленную бесконечную нить. Осознав, чей это голос, Мона примолкла.
Левая рука мерзла. Она опустила глаза: рукава не было, а шов на боку разошелся чуть ли не до пояса. Сняв дождевик, она набросила его на плечи, как пелерину: может, тогда его жуткий вид будет не так заметен.
Волной задержанного адреналина нахлынул магик, и Мона спиной покрепче привалилась к столбу; ноги подогнулись в коленях, она еще успела подумать, что вот-вот отключится, но магик опять сыграл с ней одну из своих шуточек, и вот она сидит на корточках во дворе у старика, летний закат, слоистая серая земля искорябана черточками игры, в которую она играла… но теперь она просто горбится без всякого дела, смотрит мимо массивных чанов туда, где в зарослях черники над старой покореженной автомобильной рамой пульсируют светлячки. Из дома у нее за спиной льется свет и доносится запах пекущегося ржаного хлеба и кофе, который старик кипятит снова и снова, пока, как он говорит, ложка не встанет; он сейчас там, читает одну из своих книг, переворачивает иссохшие, крошащиеся коричневатые листы, нет ни одной страницы с целым углом. Книги приносили в потертых пластиковых пакетах, иногда они просто рассыпались в пыль у него в руках. Но если он находил что-нибудь, что ему хотелось бы сохранить, то доставал из ящика маленький карманный копир, вставлял батарейки и проводил машинкой по странице. Она так любила смотреть, как из щелки вылезают свежие копии, с их особым запахом, который быстро исчезал, но старик никогда не давал ей копировать самой. Временами он громко читал вслух с какой-то странной заминкой в голосе, как человек, пытающийся что-то сыграть на музыкальном инструменте, за который не брался многие годы. Эти его книги, никаких историй в них не было… Что это за история, если у нее нет ни начала, ни конца и посмеяться не над чем? Эти его книги… Они были как окна во что-то уж очень странное, старик никогда не пытался что-либо объяснить; должно быть, сам уже ничего в них не понимал… а возможно, не понимал никто…
Тут улица обрушилась на нее снова – больно и ярко.
Мона потерла глаза и закашлялась.
12
Антарктика начинается здесь[82]
– Я готова, – сказала Пайпер Хилл, с закрытыми глазами сидевшая на ковре в некоем подобии позы лотоса. – Проведи левой рукой по покрывалу.
Восемь изящных проводков тянулись из гнезд за ушами Пайпер к устройству, лежащему у нее на загорелых коленях.
Энджи, завернувшись в белый махровый халат, смотрела на светловолосую Пайпер с края кровати. Черный тестирующий модуль закрывал ее лоб, как сдвинутая наверх глазная повязка. Энджи сделала, как было сказано, легонько проведя подушечками пальцев по грубому шелку и небеленому льну скомканного покрывала.
– Хорошо, – скорее себе, чем Энджи, сказала Пайпер, касаясь чего-то на пульте. – Еще.
Пальцы Энджи ощутили фактуру ткани.
– Еще. – Снова настройка.
Теперь Энджи могла уже разобрать отдельные волокна, отличить шелк от льна…
– Еще.
Ее нервы взвизгнули, когда по кончикам пальцев, с которых словно содрали кожу, царапнул стальной завиток шерсти, толченое стекло…
– Оптимально, – сказала Пайпер, открывая голубые глаза.
Из рукава кимоно она извлекла миниатюрный флакончик слоновой кости и, вынув пробку, протянула его Энджи.
Закрыв глаза, Энджи осторожно понюхала. Ничего.
– Еще.
Что-то цветочное. Фиалки?
– Еще.
Голова закружилась от испарений теплицы, тошнотворно густых.
– Обоняние в норме, – сказала Пайпер, когда поблек удушливый запах.
– Не заметила. – Энджи открыла глаза.
Пайпер протягивала ей крохотный кружок белой бумаги.
– Только бы это была не рыба, – сказала Энджи, лизнув кончик пальца.
Коснулась бумажного конфетти, подняла палец к языку. Как-то один такой тест Пайпер на месяц отвадил ее от блюд из морепродуктов.
– Это не рыба, – с улыбкой ответила Пайпер.
Волосы, которые она всегда стригла очень коротко, будто нимбом оттеняли поблескивание графитовых разъемов, вживленных за ушами. Святая Жанна Кремниевая – назвал ее однажды Порфир. Истинной страстью Пайпер, похоже, была ее работа. Все эти годы она была личным техом Энджи, а кроме того, у нее сложилась репутация человека, незаменимого при улаживании всякого рода конфликтов.
Карамель…
– Кто здесь еще, Пайпер?
Закончив с Ашеровским тестом, Пайпер застегивала молнию на нейлоновом с защитными прокладками кожухе пульта.
Час назад Энджи слышала, как прибыл вертолет. По мере того как отступал сон, до нее доносились смех, потом шаги на веранде. На этот раз она отказалась от своих обычных попыток провести опись сна – если это можно было назвать сном: наплывали чужие воспоминания, потом утекали прочь, откатывались на недостижимый для нее уровень, оставляя смутное эхо образов…
– Рэбел, – ответила Пайпер, – Ломас, Хикмен, Ын, Порфир и наш Папа Римский.
– А Робин?
– Нет.
– Континьюити, – позвала она, встав под струю душа.
– Доброе утро, Энджи.
– Тор Фрисайд. Кому он принадлежит?
– Тор был переименован в Мастик-два[83] нынешними совладельцами, компаниями «Джулианна груп» и «Карриббана орбитал».
– Кому он принадлежал, когда там записывалась Тэлли?
– «Тессье-Эшпул СА».
– Я хочу побольше узнать о Тессье-Эшпулах.
– Антарктика начинается здесь.
Сквозь поток воды Энджи недоуменно воззрилась на белый круг динамика.
– Что ты говоришь?
– «Антарктика начинается здесь» – двухчасовой документальный видеофильм. Исследование истории семейства
