дело, старик! Было бы мне на десяток лет меньше, бросил бы все к шуту и пошел к тебе рядовым механиком. Ей-ей! И знаешь, посылай всех… — Он наклонился к Хрусталеву и смешно закончил фразу, не выходя из парламентских границ. — А родина тебе зачтет это.
— Спасибо, Илья, — довольно мрачно отвечал Хрусталев, и тонко чувствующий собеседника Подранков спросил:
— А че у вас там с Федькой? Слыхал краем уха… Он ведь нормальный мужик, и все б мы в его роли…
И он заговорил о сложном положении руководителя. Он рассуждал правильно, в хорошей манере мэтра, получившего несколько лет назад заслуженного изобретателя.
— Думаю, все уляжется, а с Федюхой ты не ссорься, зря! Я искренне рад был его назначению: башка варит, а чего еще? — посоветовал Подранков. Он все понимал, но ему была приятна роль миротворца.
Впервые за двадцать лет Хрусталев почувствовал нежелание идти на службу. Стараясь не смотреть ни на кого, спешил он пройти сквозь все коридоры в свою мастерскую. Он всерьез стал подумывать об уходе. Но это означало уступить и обнаружить, что ты побежден. И с кем же останется Федя, черт подери?! Как недалек! Нет, он не продержится долго. Впрочем, как знать… Останутся Подранков, Остров — этих двоих хватит, чтобы давать идеи. Рузин будет тянуть производство, Федя — представительствовать, и каждого своя роль устроит. А он?
24
— Я шел к вам пешком через мост, остановился посредине моста и смотрел, как идет ладожский лед. Там быстрина и льдины несутся по реке, обгоняя друг друга…
— Я тоже сегодня шла через мост и видела, — задумчиво проговорила Катя Беркова, — льдины толкали одна другую, та — третью, третья — четвертую, и движение сталкивало несущиеся далеко друг от друга льдины.
Большая петербургская профессорская квартира находилась в тихом месте, и звуки города почти не доносились сюда. Медленно ходил маятник напольных часов Бурэ, напоминая блокадный стук метронома — тот тоже ходил медленно, когда не было тревоги, а при первых звуках сирены менял темп на быстрый.
— Да, мама твоя была неординарный человек, и это виделось. Помню, первый раз я зашла к вам и сразу поняла, что это твоя мама, — говорила Катя Беркова, — вы ведь похожи… Ей было тогда что же?
— Сорок лет, — отвечал Игорь. — Всего! Я сейчас уже старше.
— Послевоенные годы были трудными, — заметил Викентий Степанович. — Катенька, кофе?
— Да, пожалуйста, если не затруднит. Игорь, вам кофе, чай?
Они были то на «вы», то на «ты».
— Да, можно кофе. Все равно у меня бессонница, сплю со снотворным.
Кротко улыбнувшись, супруг вышел, и вскоре из далекой кухни слабо донеслось гудение кофемолки.
— А отчего бессонница? — спросила она.
— Не знаю.
— В отпуске бывали — санаторий, дом отдыха? — Она перешла на «вы» — вопросы касались нынешнего.
— Когда-то очень часто.
— И каждый раз уезжали на три-четыре дня раньше срока?
— Уезжал даже на неделю раньше. Откуда вы догадались?
— Нет у вас никакой бессонницы, Игорь, — вдруг рассмеялась она, — просто это свойство вашего мозга — быстро восстанавливаться. Есть люди с повышенной утомляемостью, — уже с академической значительностью продолжала она, но он остановил ее.
— А что еще есть, Катя? — спросил он, прикладывая к голове пальцы правой руки.
— Ты вот о чем, — рассмеялась она, будто смехом хотела защититься от вопросов. — Я очень мало могу сказать, Игорь… Наш мозг — замкнутая система.
— Как солнечная?
— Нет, как вселенная.
— Стало быть, и своя бесконечность?
— Да, именно бесконечность. Миры. Системы…
— Стоп! Но вот эта бесконечность кончилась моей черепной коробкой или кожным покровом — и дальше, дальше что?
— Ты не заметил парадокса в своем суждении…
— Заметил, заметил! И, стало быть, она продолжается — за. И все? Вторая замкнутая система, несколько большая, чем мозг? Затем третья, четвертая — и снова до бесконечности? А знаешь, я теперь лучше представляю себе бесконечность! Да, да! Раньше я понимал это лишь математически, в формулах…
— Ты нисколько не изменился, и это хорошо, — сказала она.
— Катя, но ты уходишь от ответов. Скажи что-нибудь про меня!
— Игорь, ты сам все про себя знаешь. Ты волевой человек.
— Какой там! Ничего я не знаю и мучаюсь и своей глупостью, и ошибками, что постоянно допускаю в оценке людей, и мрачностью, и неумением войти в обыкновенный контакт. Все во мне дурно и не удовлетворяет меня. И это ужасно. Я даже иногда повторяю: «Ужас, ужас…»
— Вот! Именно поэтому ты и сумел нанести четыре тысячи восемьсот канавок-делений на один миллиметр поверхности… И все же мы не вольны! — подхватила она его мысль.
— А тот, кто управляет внутри нас, волен?
— В пределах своей системы, — улыбнулась она. И вдруг провела языком по губам, напомнив ему привычку молодости.
— А в пределах всех систем — кто?
— Мы же с тобой договорились, что есть бесконечность.
— Какая тогда бесконечность подсказала тебе позвонить мне?
— По-моему, я говорила. Я прочла в «Вестнике» о твоей Белой машине… Признаюсь, мне показал это референт, которому я поручила собирать наиболее важную информацию по всем отраслям.
— Допустим. Но почему я перед твоим звонком думал о тебе? И не то что мелькнуло на мгновение, а очень сосредоточенно?
— Это чистое совпадение.
— Пусть совпадение. Тогда погадай мне, как когда-то гадала… И все совпало!
— Что
