Подобные рассказы выводили из себя Рамоса: они казались ему непростительным легкомыслием. Недоволен был сержант и газетой. Читая «Шута», он сердито ворчал:
— Этот грязный листок нападает на монархию, на армию, на основы общества. Всех его сотрудников надо расстрелять, да и меня заодно, коль скоро я служу швейцаром у подобной жабы. Неужели я вновь увидел мать-родину только ради этого? Какой позор!
L
Постоянные сотрудники «Шута» и внештатные их помощники собирались на первом этаже дома по улице Хакометресо, а вечера обычно заканчивали на той же улице в «Бразильянке», пивной, где прислуживали девушки и любили веселиться барышники, контрабандисты, игроки в пелоту. Иногда журналисты сходились в ближайшей букинистической лавке, которую держал некий пристрастившийся к чтению горбун.
Сотрудники редакции и их друзья наведывались в «Бразильянку» в компании дона Хасинто Паласио дель Кампо и дона Мелитона, который оказался гулякой и другом всех посетительниц кафе и лимонадных лавок. Официантками в «Бразильянке» служили отпетые девицы, одни перешли туда из таких же заведений, а другие — прямо из публичных домов. Держались они, как правило, нахально и вызывающе. Хозяйкой или распорядительницей кафе, по прозвищу «Девчурка», была дородная белолицая брюнетка с черными глазами, ярко накрашенными губами и толстыми руками, на одной из которых выделялась татуировка — маленькое сердце, пронзенное стрелой. Она напоминала огромную куклу, носила платья розового цвета и ходила в корсете, с трудом стягивающем ее белые расплывшиеся телеса. У нее на содержании был сутенер, занимавшийся перепродажей билетов, маленький смуглый и мрачный субъект, который сильно ревновал ее. Девчурка любила появляться на людях в обществе юнца, это, по слухам, был ее сын, от которого, судя по виду, не приходилось ждать ничего доброго, хотя одевался он всегда элегантно, был увешан драгоценностями. Пивная смахивала скорей на дом терпимости, и в ней, особенно перед закрытием, собиралось немало молодцов, готовых в любую минуту затеять драку. Антония, официантка, обслуживавшая стол журналистов, была, видимо, родом из Галисии, хотя и уверяла, что это не так. Она нравилась Гольфину, называвшему ее Красоткой или Антучей. Он часто посвящал ей дурацкие двусмысленные стишки, которые импровизировал тут же за столом и которым она внимала с явным неудовольствием.
Красотка, слушай: ты находка.В любви не смел я, но в охоткуПоставлю парус, сяду в лодкуИ покатаю в ней Красотку.
Антония с досадливой гримасой слушала стихи, а Гольфин продолжал:
Красотка, мы не одногодки,И ты не мед, моя находка,Но я мою конфетку кроткоПрошу тебя принять, Красотка.
Журналист плел вирши в таком духе, пока у него не истощался запас более или менее точных рифм на «отка».
В пивной работала также красивая и печальная девушка по прозвищу «Хозяюшка», которой не нравилась эта бесшабашная жизнь, полная пьяных оргий. Ей хотелось иметь свой домик и быть верной женой. У этой блондинки, похожей на девушек с английских цветных литографий, была милая грустная улыбка. Свободное время она, по-видимому, заполняла тем, что читала чувствительные романы с продолжением. Девушка часто пела «Я всей душой люблю милого» и «Я не знаю, что со мной сегодня», — две песенки из сарсуэлы, модной в то время в среде образованных барышень и мастериц. Исполняла она и медленные вальсы, вроде «Фру-Фру» и «Когда умирает любовь».
Обратив внимание на угрюмый вид Тьерри, Хозяюшка робко попыталась заговорить с ним. Молодой журналист явно заинтересовал ее.
— Этот субъект, — притворно сердился Гольфин, заметив успех Хайме, — кружит голову и маркизам и служанкам. Он их просто гипнотизирует. Сдается мне, он выучился каким-то тайным чарам у команчей{292} или индейцев сиу{293}.
Популярность Тьерри у женщин раздражала многих мужчин, однако Гольфин, говоривший о его победах с видимым возмущением, на самом деле нисколько на него не злился. В ответ на авансы Хозяюшки Хайме сказал, что он влюблен в другую женщину. Это признание так задело и раззадорило официантку, что девушка стала еще настойчивей и сумела заставить Хайме вступить с нею в связь.
— Раздразнил ее этот Тьерри, — так определили и объяснили увлечение Хозяюшки ее подруги по пивной.
Когда в редакции заканчивался рабочий день, ее сотрудники и служащие вместе с приятелями отправлялись в «Бразильянку». Хайме ждал, пока Хозяюшка освободится, и после закрытия пивной часто заходил с ней в трактир на той же улице, открытый до самого утра. Ночь завершалась пьянкой. Хозяюшка жила вместе с матерью и сестрой Ампаро на улице Месонерос-Романос в убогом грязном доме с неосвещенным подъездом и покосившейся лестницей.
«Ну и жуткие же улицы рядом с Хакометресо! — думал Тьерри. — Какой ужас! Я знаю промышленные кварталы Нью-Йорка, жил в тамошних трущобах, и здесь чувствую себя так, словно не уезжал оттуда».
Кроме сестры Ампаро, честной и трудолюбивой швеи-корсетницы, у Хозяюшки был женатый брат Хуанито, пекарь и забулдыга, пивший чуть ли не каждый день; он часто бросал работу, а при случае воровал деньги у сестер. Познакомившись с ним, Тьерри сказал Хозяюшке:
— Ты не должна жертвовать собой ради братца. Он тебя обманывает. Пусть работает, как все.
Увы, на роль советчика по части морали Хайме явно не годился. Хуанито якшался с плохой компанией, в том числе с гомосексуалистами, у которых он часто отбирал деньги. Среди них был художник, известный в кругу этого отребья под именем «Магнолии». Этот субъект любил наряжаться женщиной; он прекрасно подражал комическим актрисам и мастерски исполнял арии для сопрано. «Бразильянка» то и дело оглашалась его руладами:
Поглядеть вас, кабальеро,Я покорнейше прошуНа прелестную вещицу,Что с собою я ношу.
Исполнял он и другую песню, кривляясь и жеманничая, словно женщина:
Если снова хочешь видеть,Ты Грегорию свою,Черный ход тебе открою,Ключ от двери подарю.
На масленицу Магнолия и его приятель по прозвищу «Живоглот» пригласили Тьерри и Гольфина отужинать с ними во время бала-маскарада в цирке «Колумб». Хайме пришел с Хозяюшкой, Гольфин — с Антонией. На праздник собрались все гомосексуалисты столицы. Многие из них явились в элегантных женских туалетах и завитых париках, накрасившись и густо обсыпав лицо рисовой пудрой. Тьерри и Гольфин тоже запаслись маскарадными костюмами: первый был в домино, второй оделся как Пьерро. Оба танцевали до двух часов ночи, когда оркестр вторично исполнил канкан из «Орфея в аду» и галоп из «Маскотты». Затем они отправились в буфет, где их уже ожидал Магнолия с четырьмя псевдоженщинами. Тут же в буфете за столиком, уставленным бутылками, сидел под присмотром своего лакея один известный публицист. Он был пьян. Заикаясь и брызгая слюной, он злобно ворчал и бормотал грязные ругательства. Садясь за стол, Магнолия, указав приятелям на Тьерри и Гольфина, объявил:
— Эти люди делают «Жабу».
— Лучше делать «Жабу», чем быть бабой, — насмешливо отпарировал Гольфин. — Разве вы не знаете, чем вы похожи на Сократа?{294}
Магнолия это знал. Компания уселась и заказала ужин, хотя присутствие Хозяюшки и Антонии несколько стесняло друзей художника. За едой было сказано немало двусмысленных фраз и откровенных грубостей. Гольфин был беспощаден, и, несмотря на весь цинизм хозяев стола, слова журналиста задевали их за живое. В конце ужина он угостил последователей Сократа или, как он их называл, «мотыльков» шуточкой, которая отнюдь не доставила им удовольствия.
— Я покажу вам цирковой номер, посвященный Магнолии и прочим мотылькам, — изрек он.
— Ну что ж, посмотрим.
Гольфин напялил себе на лицо фальшивый нос, закудахтал, как наседка, и стал кружиться вокруг стола. Потом скрючился, приблизился к столу публициста, встал на колени и, по-прежнему кудахтая, вытащил из-под седалища куриное яйцо, которое церемонно приподнес Магнолии. Мотылек вспылил, схватил яйцо и швырнул его на пол. Тогда в знак прощания Гольфин сделал бесстыдный жест, на что приятели Магнолии и Живоглота ответили ему циничной бранью и принялись кидать в него куски хлеба и даже целые булочки. Но журналиста не так-то легко было запугать; он удалился, строя рожицы и делая пальцами непристойные движения. Хозяюшка и Антония презрительно расхохотались. Выходка Гольфина так оскорбила Магнолию и его спутников, что они тут же встали и ушли.
LI
Как раз в это время на страницах «Шута» началась кампания против нескольких политических деятелей, нажившихся, как утверждала молва, на поставках для испанских гарнизонов на Кубе и Филиппинах. Дон Хасинто Паласио дель Кампо предоставил для публикации соответствующие документы.
