LI
Как раз в это время на страницах «Шута» началась кампания против нескольких политических деятелей, нажившихся, как утверждала молва, на поставках для испанских гарнизонов на Кубе и Филиппинах. Дон Хасинто Паласио дель Кампо предоставил для публикации соответствующие документы.
«Политика — заразная болезнь, — писал в одной из статей Тьерри, — и уничтожить ее пока что невозможно, как не удалось еще покончить с брюшным тифом и туберкулезом. А неизбежный спутник всякой болезни — зловоние».
Обвиненные в злоупотреблениях политиканы не опровергли разоблачения «Шута», но однажды поздним вечером, когда Тьерри входил в свой особняк, раздались три выстрела; пули просвистели у него над головой и застряли в стене.
Весь следующий день Бельтран, Сильвестра и дон Антолин только и говорили о покушении, но вечером у них появился повод к еще более оживленным дебатам: Тьерри навестил сосед из дома со смоковницей, тот самый Клоун, который, по словам Бельтрана-фонарщика, был профессиональным налетчиком. Визит продолжался недолго.
— Послушайте, дон Хайме, — сказал Клоун, — прошлой ночью я слышал выстрелы. Похоже, что вас преследуют. Я читал ваши статьи. Если вы нуждаетесь во мне, я со всеми потрохами в полном вашем распоряжении и готов на все.
Клоун был крупной птицей в своем кругу, да к тому же хищной; поэтому держался он уверенно и насмешливо.
Тьерри предложил ему рюмку коньяку и дал два дуро. Гость, глаза которого заблестели, пожал Хайме руку и еще раз заявил:
— Надеюсь, вам ясно, дон Хайме: я для вас готов на все, понимаете — на все.
Этим Клоун хотел сказать, что, если надо, он всадит пулю или нож в кого угодно. Повторив свои заверения, он, веселый и довольный, ушел.
Несколько дней спустя, когда дон Хасинто Паласио дель Кампо и дон Мелитон Гарсиа выходили из редакции, на них напали двое неизвестных с тростями и наставили им синяков и шишек. Но дона Хасинто не устрашило даже это; напротив, он с каждым днем проникался все большей любовью к своему детищу.
Политики и группировавшиеся вокруг них журналисты, подвергшиеся нападкам и обвинениям со стороны «Шута», решили обороняться тем же оружием: они основали свою еженедельную газету, назвав ее «Арлекин». Она вся была посвящена атакам на «Шута», которого в ней презрительно именовали «Раздувшейся жабой». Отдел поэзии в «Арлекине» вел Эмилио Агилера, но он дружил с сотрудниками «Шута», и те знали, что его наскоки на них только видимость и лишены подлинного задора. В среде журналистов бытовало мнение, что «Шута» содержит не дон Хасинто Паласио, а дон Мелитон Гарсиа. Поэтому «Арлекин» напечатал несколько стихов в стиле народных кантилен.
У Мелитона три кота-пройдохи.Делишки их, ей-богу же, неплохи:Кормежку им таскает он.А что за кот сам Мелитон?
Редакция «Шута» постоянно получала анонимные письма с угрозами по адресу ее сотрудников, поэтому каждому из них пришлось обзавестись палкой. Тьерри, например, ходил с тростью, внутри которой был железный прут.
Тревога и душевный подъем, всегда сопутствующие борьбе, делали жизнь сотрудников «Шута» какой-то особенно радостной и полной. Тьерри писал статьи, положив рядом с собою револьвер. Он пребывал в состоянии крайнего нервного возбуждения, много пил. Когда он возвращался домой, его можно было принять за невменяемого. В минуты гнева Хайме расхаживал большими шагами по редакционной комнатушке, выкрикивая что-то непонятное и нанизывая одно ругательство на другое.
В четвертом номере «Арлекина» появились юмористические стихи Агилеры, озаглавленные «Трио» и начинавшиеся так:
Тьерри, Добон и ты, Гольфин,Вы все болваны, как один,А «Шут» ваш — сущий пустозвон.К чему вам этакий кретин,Тьерри, Гольфин и ты, Добон?
Правда, в этих стихах автор не преследовал никаких злонамеренных целей, он просто играл рифмами, и в этом не было ничего оскорбительного. Однако в том же номере поместили очень злую карикатуру за подписью некоего Пипо. Она изображала Тьерри в виде женщины с большими глазами, маленьким ртом, объемистыми бедрами и в туфлях на высоком каблуке. В руке Хайме держал газетный лист с заголовком «Жаба». Насмешке этой трудно было найти логическое объяснение: Хайме не был знаком с карикатуристом, никогда с ним не сталкивался, но художник явно стремился ранить самолюбие Хайме. Тьерри, конечно, высмеивал многих, и высмеивал зло, но в его нападках всегда был скрыт какой-то политический смысл, что в большей или меньшей степени нравственно их оправдывало. В своих критических заметках он задевал сильных мира сего. Но все это никак не могло объяснить появления карикатуры: Пипо нельзя было причислить ни к консерваторам, ни к аристократам.
— Пипо — несчастный человек, — пояснил Гольфин, знавший художника. — Чтобы заработать на жизнь, он рисует, что прикажут. Он и родную мамашу не пожалеет, лишь бы хорошо заплатили.
LII
Дня через четыре после публикации номера «Арлекина» с оскорбительной карикатурой Тьерри, Добон и Гольфин вышли из редакции на улице Хакометресо, чтобы встретиться с доном Хасинто Паласио дель Кампо и доном Мелитоном Гарсиа, ожидавшими их в кафе «Форнос».
Они прошли по улице Эль-Десенганьо, потом до Ла-Ред-де-Сан-Луис и по Эль-Кабальеро-де-Грасья. Подходя к улице Алькала, Гольфин неожиданно указал друзьям на Пипо. Карикатурист, человек жалкий, неприметный и невзрачный, шел, понурив голову, устремив взгляд в землю и кутаясь в серое поношенное пальто.
— Это он? — спросил Хайме.
— Да, — ответил Гольфин. — Человечек, которого ты видишь, рисует такие злые карикатуры.
Тогда Тьерри, подняв трость, бросился на карикатуриста и нанес ему сильный удар по голове. Пипо покачнулся и рухнул наземь.
— Подохни, собака! — закричал обезумевший Хайме.
Сотрудники схватили его за руки и торопливо потащили по улице Алькала.
Вокруг упавшего собрался народ.
— Это хулиганство! — заорал кто-то. — Лови их! Вон они побежали.
— Вон они! Вон они! — подхватил другой. — Держи их!
Журналисты свернули за угол и, чтобы сбить погоню со следа, смешались с толпой, выходившей из театра «Аполлон», а потом сошлись в кафе на улице Форнос, где было полно посетителей и черно от табачного дыма.
Как всегда всем довольный, дон Хасинто Паласио дель Кампо нашел, что удар Тьерри был весьма убедительным аргументом, этаким палочным доводом, столь модным в былые времена. Дон Мелитон, напротив, струхнул, предвидя, что за побоями последуют выстрелы.
В кафе уже шли оживленные разговоры о драке. За соседним столиком сидели военный врач, только что вернувшийся с Кубы, и слегка подвыпивший пехотный капитан, жизнерадостный, веселый малый, сотрудничавший в одной республиканской газете в качестве специалиста по бою быков и известный среди тореро под кличкой «Просто-чудо». К ним присоединился тощий генерал-карлист с длинными усами, он нескончаемо рассказывал о сражениях, хотя злые языки утверждали, что он никогда не нюхал пороху и отсиживался в ставке претендента{295}, составляя отчеты — это был его высший воинский подвиг — и питаясь, из общего котла.
Оказавшись в кафе, друзья принялись пить и беседовать. Хайме, все еще несколько возбужденный, рассматривал лепные украшения на стенах и потолке. Рядом за столиком сидел известный журналист, вечный полуночник и малоспособный человек со зверским выражением лица. Статьи его, однако, были не лишены известной остроты. Компанию ему составлял старый сайнетеро, личность весьма бестактная, с замашками шантажиста; иногда он выступал в роли театрального и музыкального критика. Зимой он имел обыкновение щеголять в цилиндре, сером плаще и с тростью. О нем рассказывали множество анекдотов. Однажды он договорился с неким итальянским тенором по имени Палавичини или что-то в этом роде, что за двести песент напишет и поместит в газете большую хвалебную статью о нем. Настал день спектакля, но певец не прислал обещанных денег, а рецензию нужно было напечатать. Сайнетеро упомянул о выступлении нескольких солистов, а о теноре-обманщике отозвался так: что касается тенора Палавичини, он, без сомнения, много обещает, но сбудутся ли его обещания — покажет время.
С журналистом и сайнетеро сидели маркиз де ла Пьедад, не скрывавший своей склонности к извращениям, и его партнер, прозванный Санчо; это был толстый, круглый увалень, который так и сыпал пословицами. Этот болтун, фанфарон, враль и бахвал стремился быть первым в любом деле — как в хорошем, так особенно и в дурном. Бесстыдник? На свете нет второго такого бесстыдника, как он. Порок? Он страдает всеми пороками. Венерические болезни? Всеми он переболел. Несмотря на все свои рассказы, Санчо был добрым и отзывчивым человеком, готовым всегда помочь ближнему.
