на катер в верхнем течении реки, по которому ещё невозможно было угадать её величие в течении среднем и нижнем.
Катер шёл, поднимая волну, и только у границы сбросил скорость.
Капитан угрюмо смотрел на Малыша. Он, видимо, часто возил такой груз, и не сказать, что это доставляло ему удовольствие.
Малыш думал, что они пересекут границу ночью, но катер прошёл её днём. Просто капитан сходил к пограничникам с красной полиэтиленовой сумкой из супермаркета с логотипом «Кока-Колы», а вернулся уже без сумки. Малыш даже и не поинтересовался, почём нынче переход.
Как только пограничный пост скрылся за поворотом, два матроса стащили брезент с кормы.
Там оказался спаренный пулемёт.
Стволы масляно блестели в закатном солнце.
Пулемётом они воспользовались только раз.
Из протоки было высунулась лодка — старая дюралевая «Казанка».
Матрос с плоским, будто стоптанным, лицом тут же развернул стволы и стрелял, пока не опустели коробки.
Они отплыли довольно далеко, когда Малыш услышал, как воет собака. Он догадался, что это видимо собака с той лодки. Как она уцелела — непонятно. Но больше думать ничего не стал.
Они были уже на черте войны — черта была зыбкой, и войну от мира, по сути, ничего не отделяло.
Так прошло два дня.
Малыш, по большей части, сидел у борта и слушал в наушниках свою музыку для старпёров.
Иногда он лежал на палубе катера и смотрел, как голубое небо чертят реактивные самолёты — он знал их силуэты наизусть, потому что видел их на многих войнах. Если во всём мире будут воевать одним оружием, это было бы логично. Оружейники всегда договорятся, — подумал он. Но в наушниках бились клавишные, и он прикрыл глаза. Тем более, что в наушниках он не слышал залпов, что становились всё ближе и ближе.
Наконец, они вошли в пустынный город, и с трудом миновав обломки обрушившихся мостов, и причалили к прогулочной пристани.
Там ветер давно истрепал навесы с рекламой «Кока-Колы». «“Кока-Кола”, - подумал Малыш, — тоже интернациональное оружие».
— Мы не обязаны идти с вами, — прервал молчание капитан.
— А? Ах, да, разумеется. Но вы, кажется, ждёте меня до утра?
— Точно так. Но только до утра.
— Больше и не надо.
Малыш пошёл вдоль пустынной улицы. Какой-то остряк написал на стене старый лозунг «Patria o muerte!» — конечно, с ошибкой.
В нагрудном кармане попискивал навигатор, выводя к старому зданию универмага.
Всё решается в универмагах, история всегда рифмуется, — подумал Малыш, но не сумел вспомнить, что это за универмаг пришёл ему на ум. Какой-то сумасшедший фотограф ввязался за ним, бормоча и щелкая аппаратом.
Приглядевшись, Малыш заметил, что объектив у него наглухо заклеен скотчем.
Он прошёл мимо костров, что чадили в железных бочках. У него несколько раз проверили документы, но Малышу показалось, что он мог бы показывать их кверху ногами.
И вот, пройдя по длинным коридорам, где отовсюду слышалась какая-то разухабистая музыка, он остановился перед дверью с вполне уместной табличкой «Директор».
— Узнаю тебя мой мальчик! Даже сейчас ты постучался, даже сейчас.
Голос был добродушен, и Малыш сразу вспомнил, как услышал его в первый раз. Хозяин этого голоса орал на него под Полтавой лет десять назад. Они выстроились в поле, шведы против русских, и полковник тогда не был ещё полковником и даже генерал-поручиком — он был капитаном Преображенского полка.
— Здравствуйте, товарищ полковник. Вы помните меня?
— Как же тебя не помнить, Малыш? Ты ведь зашёл поговорить, да?
— Конечно, товарищ полковник, поговорить.
— Только сядь сюда, Малыш. Мне очень не хочется, чтобы ты делал какие-нибудь резкие движения, тогда ведь разговор не получится. А помнишь, как я вытащил тебя из вертолёта, а потом мы вместе вытащили штурмана? Пилот был убит, а штурмана мы вытащили. У него были перебиты ноги, и, дёргаясь, он резал себя обломками костей. Доктор скомандовал «Наркоз!» и ты резко ударил штурмана в голову. Я не ожидал, что тебя учили и этому. А теперь ты пришёл поговорить. Варенья хочешь?
— Давайте.
Хозяин выдернул банку из груды таких же за его спиной.
— О, на этот раз — клубничное. Хорошо жить в универмаге, да?
— Я не люблю клубничное, хотя, впрочем, какая разница.
— Ты просто не разбираешься в варенье. А я вот разбираюсь, я даже спирт в нём развожу. Я много в чём разбираюсь. Многие упрекали нас в том, что мы просто хотели пошалить, но ведь ты знаешь, что это не так. Я слишком много читал, прежде, чем не перестал читать вовсе — и это были воспоминания. Что толку читать выдумки, нужно читать мемуары — в них хватит и выдумки, и правды. Я хотел реконструировать прошлое.
— Всего не перечитаешь, и ничего не вернёшь, — сказал Малыш, чтобы только заполнить паузу.
— Всего и не надо. Ведь что скажет Папа? А Папа скажет — пустяки, ведь это дело житейское. Но я запомнил, как делается история. Кому сейчас интересны ужасные подробности политических решений Че Гевары, расстреливал ли он несчастных по темницам, и его смешной опыт руководства финансами?
Это всё задел для будущего. Тем, кто сейчас рядом, мы не нужны: ни мы, ни наши идеи; они не простят нам голода и бомбежёк. Им выплатят пенсии и раздадут хлеб. Если бы мы смогли платить, то всё решалось просто. Война выигрывается в банках, а не в окопах.
— Ну, конечно, — сказал Малыш. — Кусок хлеба с маслом и никаких бомбёжек.
— О, ты понимаешь, Малыш. А вот те, кто сейчас ещё ничего не смыслит, будут рассказывать о нас легенды. Всё будет решаться в пространстве художественных текстов и кино. Меня, впрочем, тогда уже не будет. Я удивлён, что мне позволили прожить так долго — революция пожирает своих детей, ты не поверишь, из этой нехитрой мысли состоят все мемуаристы. У тебя, кстати, тоже есть шанс успеть написать что-то в этом духе. Тот, кто привёз руки Че Гевары, кажется, написал.
— Я не люблю писать.
— Люби, не люби — дело твоё. Будешь выступать в телевизоре, залезешь в эту маленькую дурацкую коробочку. Постарайся там рассказать обо мне хорошо.
— Это уж как выйдет.
— Ну, я и не надеялся. Тогда давай сделаем это по-быстрому. Тут на стене, видишь, висит меч. Мне подарили — сам… А, неважно кто… Я тогда дрался за японцев. Ты читал Мисиму? Да что я спрашиваю, читал, конечно. Это конец, мой милый друг. Это конец, мой единственный друг, конец. This is the end. Я не буду сопротивляться, а ты постарайся отрубить мне голову с одного удара,
